vakar yra rytoj
© lyrikline

aname arklio gyvenime

dirbau žirgu, per šermenis

ankstyvaisiais viduramžiais prūsų

varžybų buvau nuvarytas, dar gyvas duobėn

guldomas kniūbsčias, priekinės kojos

priklaupiamos, paspaudžiamos po krūtinkauliu, trakšt

pirmas ir antras kaklo slanksteliai, akys

saulės laidos kryptimi, kur už jūrių žuvėdai, aukštyn

iškeltas pasturgalis

aname arklio gyvenime

prakaitavau vokiečio šachtoje Banská Štiavnicoj

žiurkinoje tamsoj, apžlibau

vieną naktį, stojus mėnulio

tárpijoms, išvedė kūtėn, paskiau pamažėliais

naktim, tunkant jaunam į pilnatį, leido

ganyklon, akiūkliai platyn, vis platyn, pripratino

aname arklio gyvenime

iš Naugarduko į Wilno atvežęs Mickevičių

klaidžiojau miesto gatvėmis

ant medinių koturnų

numirti – visi į tą mylimą šalį, į Vilnių

dabar vaidenuosi Belmonte

būna kad ir Sereikiškėse

baidausi vagių ir mašinų

ant sprando tampau policininką

tolimo miško spalvos

aname paukščio gyvenime dirbau lakštingala

kalnų ir slėnių mieste prie Dugnojaus, miškais

aptaisyto, girių, laukų Lietuvoj

keldavau šienpjovius

aname paukščio gyvenime

visą vos temusią naktį iš gegužės į birželį

ėjau iš proto, visą Bratislavos naktį

ėjau lenktynių su vakaro

paskiau ir su ryto paukščiais, visus

juos užtrenkdamas, ryto pasiutus

gegutė vis tiek užklupo poetą nuogintelį

eurocentai kišenėj, kišenė kitam kambary

lieka meilė, mirtis ir rekrūtai

pats užkukuosi

aname poeto gyvenime

pastebėjau, kad visos prancūzės, važiuojam

gulim ar skrendam, – migdo mane, vos šalia

kad nereikėtų kalbėtis

žodžiais ar rankom, ar pirštų

karštų pagalvėlėm, ar lūpų

kraščiukais, sapnuoju uždaroje erdvėje

Banská Štiavnica–Bratislava–Vilnius, 2003.VI.1–VI.12

in my other life as a horse

I worked like a horse, during a funeral

in the early middle ages in the Prussian

contests I was driven exhausted, still alive, into a hole 

pushed on my knees face down, my front legs

bent, pressed up against my breastbone, crack

went the first and second vertebrae in my neck, eyes

turned to the setting sun, toward overseas fisheaters, rump

lifted high

in my other life as a horse

I sweated in a German mine in Bohemia

in rathole darkness, went blind

one night, standing under

the new moon, they led me to stable, then later slowly 

at night, as the moon fattened to full, my blinders

went wider and wider, they seasoned me

in my other life as a horse

having brought Mickiewicz from Nowogródek to Wilno

I wandered the city’s streets

on wooden sandals

to die – everyone to that beloved land, to Vilnius

now I am an apparition in Belmont

it happens too that I’m frightened

by thieves and cars in Sereikiškės

on my neck dragging a policeman

the color of distant woods

in my other life as a bird I worked as a nightingale

in a town of hills and valleys near the Danube, framed

by forests, groves, in fields in Lithuania

I wakened the hayreapers

in my other life as a bird

all just barely dark night long from May to June

I went mad, all slavic night long

I went to race with evening’s

and later with morning’s birds, shutting

them all off, the rabid cuckoo

of morning still surprised the naked poet

Europennies in his pocket, the pocket in the other room

love remains, death and recruits

you will cuckoo yourself

in my other life as a poet

I noticed that all French girls, if we travel

lay down or fly – put me to sleep, just alongside

so we would not have to talk

with words or hands, or hot

finger pillows or edges

of lips, I dream in a closed space

в другой лошадиной жизни

я служил жеребцом, на беговых

древнепрусских поминках в раннем средневековье

я был загнан, живым был положен

в яму ничком, передние ноги

согнуты, поджаты под грудь, хряск

первый и второй шейной позвонки, глаза

в сторону позднего солнца, где зá морем шведы, вверх

вздёрнута задница

в другой лошадиной жизни

я горбатился на германской шахте в Баньской Штявнице

в крысиной тьме, как-то ночью

ослеп при кромешном

безмесячье, взяли в стойло, потом потихоньку

с пополнением новолунья, стали пускать

в ночное, шире, всё шире, приноровили

в другой лошадиной жизни

только доставил Мицкевича из Новогрудка

стал шляться по улицам

на деревянных котурнах

за смертью – все в ту же любимую

сторону, в Вильнюс

теперь я мерещусь на Бельмонтовом склоне

а то в Серейкишкес

шарахаюсь воров и машин

на загривке тащу полицейского

под цвет далёкого леса

в другой птичьей жизни я служил соловьём

в горном долинном городке у Дуная, который лесами

оправлен, рощами и полями в Литве

поднимал косцов

в другой птичьей жизни

в едва засмеркавшейся ночи от мая к июню

мешался умом, всю Братиславскую ночь

решался на спор поначалу с вечерними

позже с рассветными птахами, всех

их пересиливал, утром спятившая кукушка

всё равно заставала поэта голеньким

евроценты в кармане, карман в другой комнате

остаётся любовь, смерть и рекруты

сам закукуешь

в другой поэтической жизни

я замечал, что француженки все, мы летим

лежим или едем, - усыпляют меня, чуть рядом

чтобы не разговаривать

языком и руками, или подушечками

разгорячённых пальцев, или краями

губ, вижу сон в затворённом пространстве