Король-неудачник

Проследим пути царя с его грозным войском.

Но сначала взглянем на события глазами  одного историка, Новодворский его фамилия.

«Состояние Ливонии в этот момент (1577 год) было весьма печально, – пишет он. – Мы знаем, что еще в 1570 году Иоанн провозгласил королем ливонским на вассальных условиях принца Магнуса, надеясь при помощи такой политической комбинации  достичь скорее намеченной цели, а именно утвердиться  на берегах Балтийского моря ради торговых и промышленных сношений с Западной Европой.  Магнус  обязался давать свободный проезд через свои владения иностранным купцам, художникам, ремесленникам и военным людям, направлявшимся в московское государство… План создания ливонского королевства можно было привести в исполнение только в той части прежней Ливонии, которая принадлежала шведам ибо с Польшей было заключено перемирие.  Иоанн отправил немедля, уже в августе 1570 года, Магнуса с войском в Эстляндию, но предприятие потерпело крушение при осаде города Ревеля. Эта неудача сильно напугала Иоаннова вассала, в особенности тогда, когда два его пособника, Таубе и Крузе, авторы проекта ливонского королевства, бежали в Польшу, чтобы избежать царского гнева. Магнус опасался и для себя царской опалы, вследствие чего удалился даже на остров Эзель. Но Иоанн продолжал оказывать благосклонность своему вассалу; он выдал даже за него замуж свою племянницу Марию Владимировну. Однако царь не питал уже к нему прежнего доверия, боясь измены с его стороны. Магнус должен был удовольствоваться только двумя замками, Каркусом и Оберпаленом, которые царь пожаловал ему во владение. Король­неудачник  жил  здесь со своей юной женой в весьма бедной обстановке и в постоянной тревоге за свои владения, ибо они подвергались опустошениям не только со стороны шведов, с которыми  московский государь вел войну, но и со стороны отрядов, находившихся на службе Речи Посполитой, несмотря на перемирия, которые она заключала с Москвою, так как  Иоанн тоже не соблюдал в точности перемирных договоров.

Между тем Ливония была страшно опустошена, силы ее истощены...»

Сначала был послан на разведку большой татарский отряд. О дальнейшем во всех подробностях повествует «Военный журнал, издаваемый Военно­Учебным Комитетом», за 1852 год. Татары сообщили, что польские силы в Ливонии ничтожны, – и 13 июля 1577 года Иван Грозный с тридцатитысячным войском выступил из Пскова. Несколько раньше из Новгорода был выслан вперед еще один, пятитысячный  отряд с князем Трубецким во главе. Почти не встречая сопротивления, Трубецкой  «произвел сильное опустошение и избиение жителей в окрестностях замков Триката, Вольмара, Нитау, Зегевольда, Трейдена, Кремона и таким образом достиг Западной Двины у замка Крейцбург».

Сам царь перешел границу Ливонии и подошел к замку Мариенгаузен. К начальнику крепости был послан приказ, чтобы тамошние воины «из государевой вотчины вышли вон, а город бы Государю отворили того часу»; одновременно начался обстрел. Гранизон, насчитывавший 25 человек, сдался без боя. Всех солдат Грозный отпустил на волю, оставив в городе только местных жителей.

Посадив в Мариенгаузене 75 человек для обороны, царь со своим  огромным войском прошел к Люцину, также не оказавшему сопротивления. Здесь было оставлено 100 человек гарнизона. Немцы из этой крепости пожелали служить царю, и было приказано отправить их в Москву, а там «устроить поместьями и деньгами, а которые пригодятся в пушкари и в стрельцы, и тех устроить жалованьем денежным и хлебным». Перед тем как придти к городу Режице  (известному нам как Резекне), Иван Васильевич призвал к себе  бывшего начальника  крепости Люцин Юргена фон Ольденбокума;  его сын Христофор начальствовал в Режице. Царь предложил, чтобы отец приказал сыну «отдать нашу отчину город Резицу так же, как ты нам город Лужу очистил и крови  б на собя сын твой тем не навел и нашея ярости не взводил». Тот согласился, и таким образом, Режица тоже досталась Ивану Грозному без единого выстрела. Сдавшихся немцев Иван Грозный также принял к себе на службу. В Режице были оставлены для защиты 178 человек (царь, как видим, все еще разменивает первую тысячу из тридцати!); войско направилось к Динабургу (тогдашнее русское название города – Невгин). И здесь воевать не пришлось. Начальник крепости поляк Соколинский объявил, что «сдает город по всей государевой воле».  Людям был предложен выбор – поступить на службу к царю или  идти на все четыре стороны. Невгинцы выбрали свободу и были отпущены согласно обещанию. Больше того: царь пригласил их к своему столу, пожаловал дорогими шубами и охабнями.

Такие вот идиллическое начало похода: не война, а увеселительная прогулка. В Динабурге остались 350 человек, а также «7 пищалей медных, 3 скорострельных железных  да 104 пищали затинные, да зелья в 18 бочках 50 пуд, да полбочки ямчюги, да ко всем пищалям 1000 ядер, 50 прутов свинцу, да в прибавку 2 пищали полуторных».

Следующая крепость на пути войска, Крейцбург, горела, подожженная, видимо, отрядом Трубецкого. Затем войско подступило к Лаудону, также добровольно сдавшемуся. Тамошних немцев царь велел отпустить «за Двину», а сам город почему­то приказал разорить. Устал, видимо, государь идти, никого не разоряя и не насилуя. Новый случай для этого тут же представился.

Подступив к городу Зессвегену (русское название – Чиствин), Иван Васильевич, как обычно, послал грамоту, «чтоб чиствинские люди город Чиствин очистили без кровопролития». Тамошние немцы ответили, что «Королевскому Величеству польскому хотят быть верны и целованья забыти не могут». В город был послан некий латыш со второю грамотой, но и  латыш вернулся ни с чем, грамоты у него не взяли, а самого хотели будто бы застрелить. Ах так?! Царь приказал полкам принять боевой порядок. Но тут из города явился немец­перебежчик. В Зессвегене, рассказал он,  начальствует «немчин Ернист фон Микин да мызников 12 человек, сам Ернист ранен, застрелен из лука и с тое раны умирает, а меня  Ернист и все мызники послали бити челом, чтобы их Царское Величество от смерти живот дал, а из города выпустить велел, а Государю ворота отворят и все по воле государевой учинится». Явились из города и другие немцы просить пощады. Ну нет.  Грамоты не взяли, город по первому слову не отворили, теперь пеняйте на себя. «Из немецких источников мы узнаем, – замечает российский историк, – что начальников города четвертовали, разрывали на части лошадьми, сажали на кол и рассекали саблями, а женщин подвергали насилованию». Уф! Наконец­то все встало на свои места, и царь в своей стихии.

Бывали в истории государи и полководцы, умевшие ценить доблесть и в противнике. Что далеко ходить – Петру Первому была свойственна эта черта, и Пушкин не преминул отметить ее с благодарностью. Не то с Иваном Грозным. Малейшее сопротивление, малейшая попытка противоречить ему вызывала приступы дикого гнева. И чем слабее был осмелившийся возражать, тем страшней была обрушиваемая на него кара.  Притом «милости» царя всегда были рассчитаны;  так, поляков в этом походе отпускали на волю, чтобы показать, что царь якобы воюет не с Польшей и Литвой: он просто забирает «свои вотчины». Был и еще один расчет: мягкостью привлечь ливонцев на свою сторону. Но легкие победы успели вскружить царскую голову: он решил больше не церемониться.

В Зессвегене  остались 120 русских. 20 августа 2013 человек были оттуда посланы к городу Шванебургу, и уже на другой день этот город был разорен.

22 августа взят  Берсон (по­русски Борзун), где оставлено 140 человек гарнизона, а также «11 пищалей скорострельных да 13 пищалей затинных, да тюфяк, да зелья в палатке в трех бочках пудов с 5, да 400 ядер железных и свинцовых, да к затинным пищалям 100 ядер».

Далее  царь с войском направился к Кокенгаузену. «Оттуда приехал к нему князь Иван Белосельский с грамотою от короля Магнуса и донес, что последний взял Венден (Кесь) и послал отряд в 50 человек занять Кокенгаузен».

Королевские виктории

Впервые Магнус послал письменное обращение к жителям Ревеля за семнадцать лет до этого – как только девятнадцатилетним юношей высадился на острове Эзель.  Известно  ехидное замечание ливонского летописца, Руссова, что ревельцы не пожелали «отдавать город за чернила и бумагу». С тех пор Магнус послал и ревельцам, и жителям других городов и крепостей десятки писем, воззваний и обращений: этот странный король надеялся убедить словом, а не мечом, и современники, а тем более позднейшие историки не преминули посмеяться над его наивностью.

Вот и теперь Магнус обратился к ливонцам. Он писал, что сопротивляться огромному войску московского государя бесполезно, лучше подчиниться – это смягчит его гнев. «Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние?» Кто ж такого не захочет! Король предлагал городам добровольно отдаться под его защиту: он  союзник России, и в то же время его действия известны германскому императору, который также не откажет Ливонии в покровительстве. Ливонское государство, писал он, будет управляться голштинскими герцогами, а в случае прекращения династии – герцогами мекленбургскими.

И вот впервые за семнадцать лет его увещевания были услышаны. Один за другим города объявляли о своем переходе под власть ливонского короля; польские и литовские гарнизоны из них изгонялись.

Одно дело, когда городок с двадцатью защитниками сдается в виду осадившей его тридцатитысячной армии, другое – когда его берут голыми руками, приобретают «за чернила и бумагу», как выразился Руссов. Дело было, конечно же, не в бумаге и не в чернилах. Дело было в том, что Магнуса успели узнать за прошедшие годы. В жестокости  его не упрекнул никто и никогда, – даже злейшие его недоброжелатели и прямые клеветники на этот счет молчат. Разумеется, если бы не Иван Грозный с его войском, ливонские города вряд ли стали бы отдаваться один за другим небогатому королю с его более чем скромными военными силами. Выбирать приходилось между двух зол, из которых одно само по себе, пожалуй, и названия зла не заслуживало. Ливонцы хотели верить Магнусу и его обещаниям так же, как верил им и сам Магнус.  Какое­то ослепление владело им; вожделенное королевство наконец­то само, как спелое яблоко, падало ему в руки; он точно бы и не видел, что вооружает против себя и поляков с литовцами, и шведов, и более всего – грозного московского царя, вовсе не привыкшего таскать каштаны из огня для кого­то другого.

«Магнус, без ведома государева, занял Кокенгаузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург и многие иные крепости; наконец, Венден и Вольмар, где граждане выдали ему воеводу Стефанова, князя Александра Полубенского, – пишет Карамзин. – С легкомысленною гордостью известив царя о сих успехах, он требовал, чтобы россияне не беспокоили ливонцев, уже верных законному королю своему, и в числе городов, ему подвластных, называл даже самый Юрьев или Дерпт. Иоанн изумился!»

Карамзину начиная с этого момента нужно верить с осторожностью  и с оговорками. Ну не мог Магнус чего­то «требовать» от царя, настолько глуп он, право же, не был. То была просьба – не воевать дальше то, что уже завоевано бескровно.

Но вот это­то «бескровно» и бесило царя! 

Напомню, что Венден Магнус взял не только с согласия, но и по прямому указанию Ивана Грозного.  С Кокенгаузеном  было иначе: по самому последнему, псковскому договору Магнусу разрешалось брать  города лишь восточнее реки Аа, насчет же прочих он должен был предварительно испрашивать царского разрешения.

Жители Кокенгаузена, наслышанные об ужасных казнях в Зессвегене и об опустошении других мест, просили Магнуса срочно прислать его людей и взять город под свое покровительство. И тут возникает и звучит, как тема рока, тема гонца.

Буссе, автоор единственной известной нам книги о Магнусе,  объясняет: да, псковский договор как будто не позволял Магнусу самовольно  брать Кокенгаузен, но король надеялся, что его бескровная сдача, делающая ненужной осаду города русскими войсками, устраивает и царя. Он послал к Ивану Грозному своего русского переводчика Каспера Хопера с письмом. Но гонец так и не доехал до места! То ли какие­то препятствия помешали ему, то ли он задержался по своей вине. Рассказывают даже, что Хопер решил «по дороге» заглянуть в Каркус, где жила его невеста. (Буссе тут добавляет, что пробираться через станы враждующих войск было так опасно, что гонец, возможно, решил попрощаться с возлюбленной на всякий случай). Этот кружной путь  и оказался роковым не только для гонца, но и для Магнуса и его людей.

Некоторые историки оспаривают этот факт, я же Карлу Генриху Буссе безоговорочно верю. В самом деле, Магнус к тому времени хорошо знал нрав своего сюзерена; не представляю себе, чтобы он нарушил недавнюю договоренность, даже не попытавшись оправдаться. Вообще многие исторические писатели как­то по инерции до конца жизни продолжают видеть в Магнусе легкомысленного девятнадцатилетнего юношу, каким он был только однажды, – да и рассказы о его тогдашнем легкомыслии кажутся мне преувеличенными.

Будь я сочинителем, не связанным по рукам и ногам реальными фактами, уж я бы раскрутил эту историю с гонцом! Уж я бы на ней поиграл вволю! Но  избранный нами жанр строговат, не разбежишься. Так что оставим читателю возможность вообразить и гонца, и его невесту.

Охотник, за тобою охотятся!

Итак, не дождавшись ни своего гонца, ни какого­либо ответа от царя, Магнус решил ковать железо, пока горячо. Он послал своих людей занять Кокенхаузен. Расположенный невдалеке от Риги. Больше того. И с самой Ригой он вел переговоры – притом казалось временами, что он близок к успеху, что богатейший город вот­вот добровольно примкнет к его королевству. Надежда на успех подогревалась тем обстоятельством, что как раз в это время Рига объявила о своей независимости от Польши, а подступающие полчища московита пугали рижан  ничуть не меньше, чем других ливонцев. К тому же все вдруг вспомнили, что Магнус, как никак, брат датского короля, а для города­порта возможное покровительство этой морской державы было весьма желательно; Дания на море была куда сильней Польши. В первых числах августа Магнус послал рижскому магистрату письмо, убеждая, что только с его помощью город может уберечься от грозящих ему опасностей. Рига правильно сделает, если последует примеру двенадцати городов, уже отдавшихся под его покровительство; еще больше городов и крепостей намерены это сделать в ближайшее время.

Рижский рат хотя и не ответил немедленным согласием (чего ливонский король, правду говоря, и не ожидал), но согласился на переговоры. Магнус предложил прислать рижских уполномоченных в местечко недалеко от Риги, и город действительно прислал ратмана Маттиаса Веллинга, секретаря Тастиуса и еще двух старейшин: Альбрехта Хейнца  и Грегориуса Винтера. От Магнуса прибыли на переговоры его советник фон Штрик и рижский бюргер Иоганн Тешке, состоявший у него на службе. Послы Магнуса повторили доводы, приведенные в его письмах: он союзник русского царя, но государь немецкого происхождения, пользующийся и доверием германского императора; при этом в особенности подчеркивалось,  что, в отличие от поляков, ливонский король – ревностный лютеранин. Горожане уезжали, пообещав тщательно взвесить все за и против и сообщить о решении рата королю.

Кажется, уже в это время Иван Грозный велел доставить к нему Магнуса. Все чаще вспоминалось ливонскому королю предсказание, слышанное в ранней юности от цыганки: «Охотник, за тобою охотятся!» Годами охотились за ним шведы, теперь пришел черед русских.

Иоанн между тем велел писать  к нему письмо. «Прислали к нам твои люди твою грамоту, а в  ней  писано, что тебе сдались город Кесь (Венден), город Нитов (Нитау), г. Шкуин, г. Зборск, г. Голбин (Шванебург), г. Чиствин (Зессвеген), г. Тыржин, г. Пиболда, г. Лавдун, г. Борзун, г. Канцлов, городок Ерла, городок Фес, городок Леневард, городок Воршевад, городок Сунжел, городок Роденож, городок Кокенгауж. И по той твоей грамоте ты, сложась с нашими недругами, нашу вотчину отводишь, а которая у них казна и ты тое казну у нас теряешь. А как еси у нас был в Пскове, мы тебе тех городов не поступывались, одну тебе позволили доставить Кесь, да те городки, которые на той стороне Гови (Аа) реки, и ты в те городки вступился неподельно… А будет тебе  не начем на Кеси и на тех городках, которые за Говею сидят, так ты поди в свою землю Езель да и в датскую землю за море, а нам тебя имати нечего для, да и в Казань нам тебя ссылати; то лутчи только поедешь за море, а мы с Божьей  волею очистим свою вотчину и обережем».

25 августа к Кокенгаузену подошел отряд в 2059 человек (2059! Магнус сюда же прислал 50 воинов, и их хватило).  Немцы не хотели впускать  отряд в город, просили показать грамоту от Магнуса с разрешением занять его. Но кто их спрашивал? Вошедшие без спросу войска быстренько скрутили ослушников. Об их поведении было доложено царю, прибывшему к городу. Царь за «непригожие дела короля Арцымагнуса велел тех немец казнити смертью», оставив в живых человек трех, чтобы было с кем отослать к Магнусу царево послание. Оставили: толмачей Анца и Бирке и служивого немчина Гануса Берга. Жителей было приказано продать в рабство татарам. В Кокенгаузене оставили гарнизон в 1007 человек, царь с войском двинулся к Эрли. Другой отряд (796 детей боярских и 700 стрельцов под водительством Богдана Бельского) 26 августа взял Ашераден. Старого ландмаршала Каспара Мюнстера для начала высекли розгами, затем  ему выкололи глаза и сбросили со стены; множество пленников обезглавили, женщин отдали на поругание татарам.

Здесь, в Эрли, Грозный узнал, что Магнус послал 80 человек занять город Вольмар. Командовал тамошним гарнизоном польский князь Полубенский, не имевший, врочем, достаточных сил для обороны; люди Магнуса легко взяли крепость. 80 кнехтов? Только­то? Царь послал в Вольмар 2603 человека!

Грозный хотел во что бы то ни стало  взять живым Полубенского.  Русским предводителям Богдану Бельскому и Дементию Черемисинову было приказано: когда они прибудут к Вольмару, пусть пошлют к начальнику немецкого гарнизона требование выехать из города и впустить русский отряд. Если они послушаются, то приказывалось «немец переимати и самим ехать в город, а мелких людей побити». Убить то есть. Оставить в живых только главного начальника и «лутших людей». Полубенскому обещать милость.  Когда Полубенский выедет из крепости, обходиться с ним хорошо, но казну и лошадей отнять.

Немцы не хотели сразу впустить отряд в город, и царь повелел  «промышлять» над ними. Зарублены были все, исключая начальника и еще 12 человек. В ходе осады Полубенский обнаружился; его доставили к царю. Здесь князь сообщил Ивану Грозному о переговорах Магнуса с Польшей. «Если он (Полубенский) дал знать Иоанну о сношениях Магнуса с польско­литовским правительством, то сделал это, очевидно, с тою целью, чтобы погубить Магнуса», – пишет Новодворский. Кольцо сжималось.

Войска Грозного были уже в Эрле, причем и здесь, по свидетельству Ратлефа, «трупы были свалены грудами и оставлены на съедение собакам и птицам».  29 августа сдался Ивану Грозному Леневард, прежде объявивший о переходе под власть Магнуса.

31 августа Иван Грозный был у стен Вендена, где в это время находился Магнус, и тут же потребовал доставить его к себе.

Катастрофа

Историки пересказывают дальнейшие события не совсем одинаково, и я хочу этот момент дать в изложении и  современника событий Руссова, и красноречивого Карамзина, и других. Начнем все­таки с Руссова.  Причем начнем немного из­за такта, с событий, уже упомянутых, но разные авторы говорят о них, как увидим,  по-разному.

«…Герцог Магнус написал в замки Крицборг, Кокенгузен, Ашераде, Ленневарт, Лемборг, Шваненборг и во многие другие, что если они не желают потерять вместе с отечеством жен и детей, если не желают быть отведенными в вечное рабство, то пусть сдаются ему, герцогу. Так как великий князь сам шел с огромным войском и замкам этим оставалось единственное средство, которым они могли надеяться спастись, только герцог Магнус, то они и сдались ему.

В то же время венденские бюргеры восстали против поляков, взяли силой тамошний замок у польских наместников и вместе с городом передали его герцогу Магнусу.

Точно так же и вольмарские бюргеры вместе с людьми герцога Магнуса взяли силой Вольмар, а наместника Полубенского захватили в плен и передали герцогу Магнусу.

К присвоению себе упомянутых замков и крепостей, вместе с Кокенгузеном, у герцога Магнуса не было никакого позволения или полномочия от московита. Но он сделал это по той тайной причине, что надеялся спасти их от московита, а потом сдать их королю польскому, о чем раньше  тайно известил короля польского и герцога курляндского. Но эта тайна была открыта московиту вольмарским наместником Полубенским. Хотя московит теперь хорошо все знал, но не очень досадовал, что герцог Магнус присвоил себе эти замки и земли, избавив его таким образом от труда. Лукавый неприятель думал, что замки эти не минуют его рук, лишь бы не перешли снова в руки короля польского».

Руссов, конечно, неправ. Московит очень досадовал, что Магнусу  «задаром» достаются города, которые ему приходится брать силой. Не знаю, не пришло ли ему в голову, что вот так же, силой не оружия, а доброго слова кто­нибудь мог бы взять, пожалуй, и Псков, и Новгород… Нечто бесконечно опасное и враждебное чудилось грозному царю в бескровных победах Магнуса, и города, уже взятые ливонским королем, он теперь брал вторично.

Вот Грозный у ворот Вендена – и, пишет Руссов, немедленно требует к себе герцога Магнуса. Но герцог послал к нему несколько из своих знатнейших гоф­юнкеров, а именно Христофера Курселя и Фромгольда фон Плеттенберга. Великий князь велел их высечь, затем снова отправил в Венден и потребовал самого герцога Магнуса. Тогда герцог сам­25 прибыл из Вендена. Когда же он хотел ехать к великому князю, то русские задержали его и потребовали, чтобы им отворили город. У ворот стоял один из членов магистрата; герцог приказал ему отворить ворота, и таким образом этот ратман и один из бургомистров отворили город без ведома бюргеров.  Когда герцог пришел к великому князю, то поклонился ему в ноги, прося за своих, находившихся в городе и в замке Вендена. Тогда великий князь сошел с коня, поднял герцога Магнуса и велел отвести его вместе с придворными в старую хату без крыши, где он должен был лежать на соломе пять суток; а придворные каждый день и час ждали своей смерти…

Тот же эпизод в изображении Карамзина.

Царь мог законно казнить изменника, мог предаться естественному, праведному гневу – но, умея иногда обуздывать себя, хладнокровно велел двух послов Магнусовых высечь розгами и сказать ему, чтобы он немедленно явился в нашем стане. Магнус трепетал; не смел ослушаться и с двадцатью пятью чиновниками поехал на страшный суд; увидел Иоанна, сошел с коня, пал к ногам царским. Иоанн поднял его и говорил так, более с презрением, нежели с гневом: "Глупец! ты дерзнул мечтать о королевстве Ливонском? ты, бродяга, нищий, принятый в мое семейство, женатый на моей возлюбленной племяннице, одетый, обутый мною, наделенный казною и городами – ты изменил мне, своему государю, отцу, благодетелю? Дай ответ! Сколько раз слышал я о твоих замыслах гнусных? но не верил, молчал. Ныне все открылось. Ты хотел обманом взять Ливонию и быть слугою польским. Но Господь милосердный сохранил меня и предает тебя в мои руки. И так будь жертвою правосудия: возврати мое и снова пресмыкайся в ничтожестве". - Магнуса со всеми его чиновниками заперли в одном пустом, ветхом доме, где он несколько дней и ночей провел на соломе…

Литератор тут в Карамзине решительно берет верх над историком; речь Ивана Грозного, обращенная к  его вассалу, конечно же, никем не стенографировалась, а здесь выписана явно рукой романиста. Но какое поразительное начало!  «Глупец! ты дерзнул мечтать о королевстве Ливонском…» И кто же обещал этому глупцу всю Ливонию и пять бочек золота, кто в своей столице торжественно провозгласил  его ливонским королем? Тут я процитирую еще одного Д. Цветаева: «Карамзин, единственный из наших историков, попытавшийся более или менее ясно характеризовать Магнуса, изобразил его низким, трусливым честолюбцем и нашел его во всем виноватым перед Грозным; но тот же Карамзин, чуткий к исторической правде, не мог не назвать несчастного осужденным быть удивительным «игралищем судьбы».

Русский переводчик Руссова  замечает: «Жители Вендена упросили Магнуса ехать к царю, не раздражая его дальнейшим бессмысленным сопротивлением. Магнус поехал и на коленях просил у царя прощения. «Если бы ты не был королевским сыном, – отвечал царь, – то я научил бы тебя, как забирать мои города…» В это время немцы, укрывшиеся в замке, начали стрелять; одно ядро чуть не задело самого царя, тогда Иоанн поклялся, что не оставит в живых ни одного немца в Вендене, и сдержал клятву».

Об этом ядре упоминают многие, и странно, что Карамзин не заметил столь подлинную, столь убедительную деталь. Царь не был физически смелым человеком; реальная угроза его жизни и пережитый страх должны были привести его в бешенство. Странно, что он не казнил тогда же Магнуса. Впрочем, страх страхом, бешенство бешенством, а царь умел просчитывать  последствия своих некоторых поступков. Казнить брата датского короля, которого сам же он нарек государем  Ливонии,  значило бы окончательно восстановить против себя всю Европу. Да и виноватый Магнус мог еще когда­нибудь пригодиться.

В описании магнусова унижения всяк изощряется как может; польский хронист  сообщает, что Грозный ударил своего вассала по лицу, другой  живописует, как ливонский король полз навстречу царю на коленях. С чьих слов все это рассказывается? Неизвестно. Русские летописи об этом происшествии молчат. Кому, когда и что могли рассказать спутники Магнуса? Те из них, кто выжил.

Я склонен верить Руссову, пишущему, что герцог «поклонился в ноги» царю; и для меня бесспорно, что молил он не за себя: мучительной смерти уже были преданы сотни  магнистов, людей, до конца преданных и до конца поверивших ему; да и судьба «возлюбленной племянницы» была в руках царя, и Магнус не мог не знать этого. (О, великий и могучий русский язык! Как прикажете понимать – «людей, до конца преданных»? А как хочешь, так и  понимай).

Одного не понял Иван Васильевич. Заставив ливонского короля пережить унижение, невозможное, нестерпимое для его гордости, царь приобрел наконец­то в Магнусе настоящего врага, врага по гроб. И за гробом тоже. 

                  *

Еще пара фраз по тому же поводу.

Когда Магнус на коленях перед ним, Грозный наслаждается, как никогда в жизни: это вершина. Хотя – то ли еще будет! Вот так же и его брат, дацкий король, и шведский ублюдок, и польский, а потом и французский, и германский император, и папа римский – все, все падут перед ним на колени, и еретиков всей вселенной он посадит на кол, и как же они там будут дергаться, трепыхаться и корчиться!

И еще. Когда Иван поносил стоящего перед ним на коленях принца Магнуса, в тот самый момент Россия окончательно проиграла Ливонскую войну. У него не осталось ни одного союзника – и во всех городах и весях его отныне боялись больше чумы, больше, чем смерти. Дело было погублено. 

Дневник Иоганна Бирке

Со мною вот что бывает: на грани между явью и сном я как бы обзираю  землю. Всю. Не в виде шара, хотя и в том состоянии я знаю, что она шар, но, словно  бы развернутую в плоскость; картина теряется в зыбкой мгле лишь  по краям. Я вижу так, как если бы ангел Божий на время одолжил мне свои глаза и свое зрение: вижу близкое и далекое, сиюминутное и давнее, и то, чему только суждено свершиться. Я вижу очаги войн и землетрясений, вижу тайное свидание влюбленных и заседание заговорщиков в какой-то африканской, совсем черной  стране. Я вижу храмы и мусорные свалки, тайные лаборатории алхимиков и телескопы астрономов, вижу всех зверей в лесах и степях, вижу каждого червяка и птицу, и скопления гробов под землей, полуистлевших и только что сколоченных. Каким-то образом я умудряюсь вместить в себя все происшествия, все судьбы, все злодейства и подвиги, видеть головы коронованные и просто нечесанные, высоко поднятые и отделенные от тел, точно мячи в баскетбольной корзине. Я вижу и тела, молодые и старые, нагие, содрогающиеся в страсти или в агонии. И души людей и народов становятся видимыми, притом у каждой свои цвета, и своя музыка или шум, или то и другое.  Мои зрение и слух проясняются все более… И вот-вот все видимое и слышимое увенчается пониманием – окончательным и бесповоротным пониманием всего, всех причин и следствий. В этот момент, точно спохватившись, картину комкают, все расплывается, распадается, и бедные мои глаза, обыкновенный человеческий слух возвращают меня в реальность, как всегда, непонятную от начала и до конца. 

...Неужели это все я написал? Когда? Я не помню. Лежу в относительно чистой избе, ухаживает за мной хозяйка, добрая, немного  туповатая  женщина, у которой отец лив, мать эстонка, а муж – латыш, вернее был латышом (убили и мужа, и сына, она вдовеет). Я умираю, она это знает и я это знаю. Ничего. Оба смирились. Мои наружные раны затянулись, но ратники царя Ивана отбили мне все внутренности, а без них человеку нельзя. Били долго, безжалостно, изобретательно, как в голливудском фильме, ногами и чем ни попадя, – град таких ударов с жизнью не совместим.

Умираю, Господи, но не на что мне обижаться: пожил. Познал женскую любовь и любовь к женщине (что не одно и то же), познал сомнения и страхи, грешил и каялся, купался в Твоих реках, дышал Твоим воздухом, любовался сотворенной Тобою красотой, бил комаров, размазывая свою же и комариную кровь по телу, – благодарю Тебя. Детей законных не оставляю… но, тут уж Ты прости меня, Боже: страшно рожать ребенков в покидаемый мною мир. Там, где нет людей, он красив по-прежнему, но…

Делать мне перед смертью совершенно нечего – только думать, вспоминать, только царапать на прощание эти строчки, адресованные неизвестно кому, не себе же? Себе уж точно ни к чему, себя вот-вот не станет.

А в памяти крутятся большей частью последние дни моей прежней жизни. Я был вместе с нашим королем Магнусом и небольшой группой его приближенных, когда его и нас  под конвоем доставили к царю московитов. Я видел: не дожидаясь, пока наш король спешится, его грубо сорвали   с седла русские ратники и, держа с обеих сторон за руки и тыча пиками в спину, силой принудили согнуться, а затем рывком поставили на колени перед грозным азиатским владыкой. Я видел царя лет десять тому назад, когда был в составе посольства в Москве. Он страшно постарел и подурнел. Как я слышал, ему еще нет и пятидесяти, а выглядит он совсем стариком. Мне показалось, что орлиный нос его  вытянулся и согнулся, став похожим на хищный клюв. Морщины пучками собрались в углах глаз, от крыльев носа ко рту прошли глубокие борозды, которые  поредевшая борода не скрывает. Голова бритая и отливает синевой, это я увидел, когда он в гневе бросил оземь соболью шапку… Ветер относил в сторону слова царя. Хотя я был с Магнусом в качестве толмача, у русских нашелся свой переводчик, и мои услуги не потребовались. Так что я слышал не весь разговор, хотя – какой же это разговор, говорил, кричал, брызгал слюной, бесновался один, второй несколько раз пытался вставить слово, но его осаживали, тыча пикой в спину. Потом ему удалось выговорить несколько слов. Царь Иван как будто остыл – так же внезапно, как воспылал яростью. Он заговорил мягче и втрое тише, так что его совсем не стало слышно; он сам поднял Магнуса с колен и даже похлопал по плечу, даже вроде бы улыбнулся. И  в этот самый момент со свистом и шипением пролетело рядом с нами, промчалось мимо уха грозного московита  и шлепнулось наземь за его спиной пушечное ядро. Царь не просто вздрогнул. Он рванулся вперед и вбок и упал бы, если бы кто-то из свиты не подхватил его грузное тело. Страх, исказивший его черты, был настолько очевиден, что даже некоторые из нас отвернулись. Этого-то страха, я думаю, царь не мог потом простить – не себе, а всем остальным.

Да, о чем бишь я? О последних днях… Нас было семеро, ожидавших неминуемой смерти вместе с королем. Мы почти не говорили друг с другом, король молчал, и нам пристало объясняться только знаками. Не знаю, всех ли сжигал тот же стыд, что и меня. Сколько я не уговаривал себя: ничего нельзя было сделать, не помогало. Мы вовремя не погибли, вот что. Не бросились с голыми руками на обидчиков. Не защитили своего повелителя. И теперь прятали от него глаза.

В углу сарая, в котором нас держали, стояла большая бадья, служившая для отправления естественных надобностей – наружу нас не выпускали. Даже то, что нам приходилось это делать в присутствии нашего несчастного владыки… Да и ему… Не могу об этом.

Но вот отвратительная субстанция  заполнила бадью до краев; кому-то двоим нужно было ее вытащить, взявшись за палку, вделанную в кожаные петли. Я сказал дюжему смешливому охраннику о возникшей нужде. Тот ухмыльнулся, осмотрел наши недвижные, распластанные на соломе фигуры. И сказал: «Ты и неси!» – потом повел взглядом… Все, кроме меня, были здесь вельможами нашего монарха, представителями славных и древних родов. Тот, кто замещал в походе его канцлера, поднялся сам, без приглашения. Но дюжий детина презрительно отмахнулся от него. Лицо этого человека осклабилось в улыбке, почти счастливой. Острым, когтистым пальцем он  ткнул в нашего короля.  Кажется, никто из нас в тот миг не поверил своим глазам. Этого не могло быть! Это невозможно!

Но человек жестами подгонял, подбадривал короля, приговаривая что-то вроде: «Давай, давай! Ишь разлегся…»

Что же это такое сидит в нас? Мне почудилось тогда, что я понимаю этого человека. Он наслаждался своей властью над тем, кто неизмеримо выше его. Он опускал его к своим ногам, он ликовал, окончательно оскверняя недоступное ему величие.

Все мы были уже на ногах, все говорили, кричали что-то разом… Но страшней всего было следующее: Его Величество тоже поднялся и медленно, как лунатик, стал приближаться к бадье со зловонными нечистотами. Может быть, это смешно, однако мне в каком-то озарении показалось тогда, что и его душу я постиг, так же как душу грубого, неотесанного стража, вымещавшего на короле сейчас все свои беды, всю подлость и нищету  своего существования. Король же… Наш бедный властитель явно хотел испить до конца чашу унижения, вытерпеть это последнее, неслыханное оскорбление, упасть до конца, до самого дна уготованного ему бесчестья.

Я не помню, как  это было – как я набросился на врага; очнувшись от провала, от полного  беспамятства я застал себя сжавшим с судорожной силой горло человека, уже хрипевшего в предсмертной агонии.

Люди, заслышавшие шум, ворвались в нашу тюрьму; меня оттащили от жертвы, пинали сапогами, выбирая самые чувствительные места: почки, печень, но я не почувствовал боли даже тогда, когда прыгая на моем теле, ломали ребра в тесной грудной клетке. Непостижимо, но в разгаре мучений  краем глаза я успел заметить,  что полузадушенного охранника пристрелил тот же сотник: бедняга явно превысил свои полномочия, за что и поплатился.

Как я оказался  в этой избе – загадка для меня самого; должно быть, меня вышвырнули, посчитав умершим. Сделав так, русские почти не ошиблись. Я умираю. И многое, что мучило меня в этой жизни, теперь почти отпустило. Я видел столько смертей, столько роковых сплетений и сшибок. Среди тех, что на моих глазах дрались, вопили и стенали, в воодушевлении мчались на битву и молча возвращались с нее, если возвращались, были немцы и русские, шведы и татары, эсты и поляки, шотландцы и литовцы, французы и голландцы, датчане и латыши. Были католики и лютеране, мусульмане и откровенные язычники. Какое смешение языков и судеб, какой вихрь страстей! Сколько искалеченных мужчин и женщин, сколько осиротевших стариков и детей! Различимы ли для Создателя в этом бурном море наши беды, наши слезы и кровь? Входят ли в высший замысел терзания, робкие надежды и тех, и других моих соплеменников? А теперь вокруг меня  – тишина, только муха, запутавшаяся в паутине, жужжит на всю Вселенную, жизнь не престала до конца, но остановилась. Я потерял пол, потерял и свою немецкость, и свою латышскость. Или не потерял? На каком языке я вспоминаю и пишу все это? Бедные, несчастные рабы, бедные, несчастные господа, вы больше не враждуете в моей душе, а что вас ожидает там, снаружи? Боже, не оставь и тех и других, укажи им пути и смыслы, если сам знаешь. Аминь.

Das Tagebuch des Johann Birke

Manchmal passiert mir Folgendes: An der Schwelle zwischen Wachen und Schlafen kommt es mir so vor, als könnte ich die ganze Erde überblicken. Nicht als Kugel, obwohl ich auch in meinem Zustand noch weiß, dass sie eine Kugel ist, aber sie hat sich sozusagen zu einer Fläche entrollt, und nur an den Rändern verliert sich das Bild in Nebelschwaden. Es ist, als ob mir ein Engel Gottes vorübergehend seine Augen und seine Sehkraft geliehen hätte: Ich sehe Nahes und Fernes, ich sehe, was gerade passiert, was schon lange vorbei ist und auch das, was sich noch ereignen muss. Ich sehe Kriegs- und Erdbebenherde, ich sehe das heimliche Rendezvous zweier Liebender und die Zusammenkunft von Verschwörern in einem Land irgendwo tief in Schwarzafrika. Ich sehe Tempel und Müllhalden, Geheimlabors von Alchimisten und Teleskope von Astronomen, ich sehe alle Tiere in den Wäldern und Steppen, ich sehe jeden Wurm und Vogel und auch die Anhäufung von Särgen unter der Erde, halbvermodert und eben erst zusammengenagelt. Ich bringe es irgendwie fertig, sämtliche Ereignisse und Schicksale, sämtliche Misse- und Heldentaten in mir aufzunehmen, gekrönte und völlig ungekämmte Häupter zu sehen, hoch erhobene und, wie Bälle im Basketballkorb, vom Körper abgetrennte. Körper sehe ich auch, junge und alte, nackte, vor Leidenschaft oder im Todeskampf zuckende. Auch die Seelen der Menschen und Völker sind sichtbar geworden, und jede hat ihre eigene Farbe und ihre eigene Musik oder ihr eigenes Geräusch, oder auch beides. Meine Sehkraft und mein Gehör werden immer schärfer … Und ich fühle, dass ich gleich alles verstehen werde, was sichtbar und hörbar ist, dass ich endgültig, unumstößlich ganz und gar alles, sämtliche Ursachen und Folgen, verstehen werde. Doch genau in diesem Augenblick gerät das Bild jeweils durcheinander, als ob ich zur Besinnung käme – alles zerfließt, zerfällt, und meine armen Augen und mein gewöhnliches Menschengehör bringen mich in die Wirklichkeit zurück, die wie immer von Anfang bis Ende unverständlich ist.

Habe ich das alles wirklich geschrieben? Wann? Ich erinnere mich nicht. Umsorgt von einer gutmütigen, nicht gerade aufgeweckten Frau, liege ich in einer halbwegs sauberen Hütte, der Vater ist Live, die Mutter Estin und der Mann Lette, oder besser gesagt war er Lette (Mann und Sohn hat man umgebracht, sie ist Witwe). Ich sterbe, und sie weiß es, und auch ich weiß es. Es macht nichts. Wir haben uns beide damit abgefunden. Meine äußeren Wunden sind vernarbt, doch die Krieger des Zaren Iwan haben mir alle Eingeweide zerschlagen, und ohne geht es nun mal nicht. Sie haben lange, erbarmungslos, erfindungsreich zugeschlagen, wie in einem Hollywoodfilm, mit den Füßen und mit allem, was ihnen gerade in die Hände fiel – ein Hagel solcher Schläge bedeutet unweigerlich Verletzung mit Todesfolge.

Ich sterbe, Herrgott, aber das ist kein Grund, zu schmollen: Gelebt habe ich. Ich habe die weibliche Liebe kennen gelernt und die Liebe zu einem Weib (was nicht das Gleiche ist), ich habe Zweifel und Leidenschaften kennen gelernt, gesündigt und bereut, ich habe in Deinen Flüssen gebadet, Deine Luft geatmet, mich am Anblick der von Dir erschaffenen Schönheit erfreut, habe Mücken erschlagen und dabei ihr und mein Blut auf dem Körper verschmiert – ich danke Dir, mein Gott. Eheliche Kinder hinterlasse ich keine, aber das musst du entschuldigen: Es wird einem himmelangst beim Gedanken, in die Welt, die ich jetzt verlasse, Kinder zu setzen. Wo es keine Menschen gibt, ist sie immer noch schön, doch sonst …

Zu tun habe ich vor meinem Tod absolut nichts mehr – nur noch denken, mich erinnern, diese Abschiedszeilen niederkritzeln – adressiert an unbekannt, jedenfalls nicht an mich selbst. Das wäre zu gar nichts nütze, denn gleich wird es mich nicht mehr geben.

In meinem Gedächtnis kreist vor allem die Erinnerung an die letzten Tage meines früheren Lebens. Ich war dabei, als man unseren König Magnus zusammen mit einer kleinen Gruppe Getreuer in einem Konvoi zum Zaren der Moskowiten brachte. Ich habe gesehen, wie die russischen Krieger den König ungeduldig aus dem Sattel zerrten, obwohl dieser sich beeilte, und wie sie ihn mit Gewalt dazu brachten, sich zu krümmen, indem sie ihn beidseitig an den Armen hielten und ihm mit der Lanze in den Rücken stießen, und wie sie ihn schließlich mit einem Ruck zwangen, vor dem asiatischen Schrecklichen niederzuknien. Den Zaren sah ich vor zehn Jahren, als ich dem Moskauer Botschaftspersonal angehörte. Er ist schrecklich alt und hässlich geworden. Noch keine fünfzig sei er, wie ich gehört habe, aber er sieht uralt aus. Mir kam es so vor, als ob seine Adlernase länger und krummer geworden sei und dem Schnabel eines Raubvogels noch ähnlicher sehe. In den Augenwinkeln liefen die Falten zu Bündeln zusammen, von den Nasenflügeln zum Mund zogen sich tiefe Furchen, die der sich lichtende Bart nicht zu verdecken vermochte. Der Kopf war rasiert und schimmerte bläulich, das sah ich, als der Zar im Zorn seine Zobelmütze zu Boden warf. Der Wind trug die Worte des Zaren davon. Eigentlich war ich als Dolmetscher bei Magnus, aber die Russen hatten einen eigenen Übersetzer, und so wurden meine Dienste nicht benötigt. Aus diesem Grund habe ich nicht das ganze Gespräch gehört, wobei man es ja kaum ein Gespräch nennen konnte: Der eine redete, schrie, geiferte, raste vor Wut, der andere versuchte einige Male ein Wort einzuwerfen, wurde jedoch durch Lanzenstöße in den Rücken zurechtgewiesen. Später gelang es ihm, ein paar Worte zu sagen. So plötzlich, wie seine Wut aufgelodert war, schien Zar Iwan auf einmal zu erkalten. Er sprach weicher und dreimal leiser, so dass man ihn überhaupt nicht mehr verstand. Dann half er Magnus eigenhändig auf und klopfte ihm auf die Schulter, lächelte wohl sogar. Doch genau in diesem Moment rauschte eine Kanonenkugel pfeifend an uns und am Ohr des schrecklichen Moskowiten vorbei und donnerte hinter seinem Rücken zu Boden. Der Zar zuckte nicht einfach nur zusammen: Er hechtete seitlich nach vorne und wäre gestürzt, wenn nicht jemand aus dem Gefolge seinen massigen Körper aufgefangen hätte. Seine Gesichtszüge wurden durch eine so offensichtliche Furcht entstellt, dass sich einige von uns sogar abwandten. Ich glaube, diese Furcht konnte der Zar später nicht verzeihen, nicht etwa sich selbst, sondern allen anderen. Aber worüber wollte ich nochmal schreiben? Genau, über die letzten Tage … Wir waren zu siebt, erwarteten zusammen mit dem König den unausweichlichen Tod. Wir redeten kaum untereinander, der König schwieg, und wir mussten uns über Zeichen verständigen. Ich weiß nicht, ob in allen eine solche Scham brannte wie in mir. Immer wieder versuchte ich mich selbst zu überzeugen, dass ich nichts tun konnte, aber es half nichts. Wir waren nicht rechtzeitig umgekommen, das war es. Hatten uns nicht mit nackten Fäusten auf unsere Beleidiger gestürzt. Unseren Gebieter nicht verteidigt. Und jetzt wagten wir es nicht mehr, ihm in die Augen zu blicken.

In einer Ecke der Scheune, in der man uns festhielt, stand ein großer Bottich zur Verrichtung der Notdurft, denn nach draußen ließ man uns nicht. Und zu allem Übel mussten wir unser Geschäft in Anwesenheit unseres unglücklichen Königs erledigen, und er nicht anders. Aber lassen wir das lieber.

Jedenfalls füllte die ekelerregende Substanz den Bottich schließlich bis zum Rand, und es wurde nötig, dass zwei Leute ihn mithilfe eines Balkens, der in Lederschlaufen steckte, hinausschleppten. Ich machte unseren hünenhaften und stets lachenden Wächter darauf aufmerksam. Er grinste spöttisch und besah sich die reglos im Stroh liegenden Gestalten. Dann sagte er: «Dann trag’s doch … du!» und ließ seinen Blick schweifen … Außer mir waren alle hier Würdenträger unseres Monarchen und Vertreter ruhmreicher, alter Geschlechter. Der Mann, der im Feldzug den Kanzler ersetzte, stand von selbst auf, ohne Aufforderung. Doch der stämmige Hüne wehrte ihn verächtlich ab. Das Gesicht dieses Menschen verzog sich zu einem feixenden, beinahe glücklichen Lächeln. Er zeigte mit spitzem, krallenartigem Finger auf unseren König. In diesem Moment traute wohl niemand von uns seinen Augen. Das durfte doch nicht wahr sein! So etwas war doch ganz und gar unmöglich!

Doch dieser Mensch ermunterte den König und trieb ihn mit Gesten an und sagte dabei etwa: «Los, los! Bist genug herumgelegen …»

Was ist das bloß, was da in uns drin sitzt? Ich hatte damals das Gefühl, diesen Menschen zu verstehen. Er genoss seine Macht über den, der unendlich höher stand als er. Frohlockend ließ er ihn vor seine Füße sinken und verging sich damit vollends an der für ihn unerreichbaren Größe unseres Königs.

Wir waren längst alle auf den Beinen, alle redeten und schrien gleichzeitig. Doch am schrecklichsten war, dass Ihre Hoheit ebenfalls aufstand und sich langsam wie ein Schlafwandler dem Bottich mit dem stinkenden Dreck näherte. Es klingt vielleicht lächerlich, aber in einem Augenblick der Erleuchtung kam es mir damals so vor, als ob mir auch seine Seele zugänglich wäre, wie die des groben, ungeschlachten Wärters, der nun das ganze Elend, die ganze Niederträchtigkeit und Ärmlichkeit seiner Existenz am König ausließ. Der König aber, unser armer Herrscher wollte den bitteren Kelch der Erniedrigung offensichtlich bis zur Neige leeren, wollte diese jüngste, unerhörte Beleidigung ertragen, wollte ganz nach unten fallen, auf den Grund der ihm zugefügten Schande.

Ich erinnere mich nicht, wie es genau zuging, dass ich mich auf den Feind stürzte. Als ich nach dem Schwinden der Sinne und kompletter Bewusstlosigkeit wieder zu mir kam, war ich dabei, den Hals dieses Menschen, der bereits im Todeskampf röchelte, krampfhaft und kräftig zusammenzudrücken.

Man hatte draußen den Lärm gehört und drang in unser Gefängnis ein, zog mich vom Opfer weg, trat mich mit Stiefeln, zielte auf die empfindlichsten Stellen, die Nieren, die Leber, doch ich fühlte nicht einmal dann Schmerz, als sie auf meinem Körper herumsprangen und mir die Rippen in meinem engen Brustkorb brachen. Unglaublicherweise erhaschte ich auf dem Höhepunkt meiner Qualen aus dem Augenwinkel einen Blick darauf, wie der Hundertschaftskommandant den Wächter niederschoss: Der arme Teufel hatte offensichtlich seine Befugnisse überschritten, wofür er zahlen musste.

Wie ich in diese Hütte gelangt bin, ist mir selbst ein Rätsel, vermutlich hatte man mich hinausbefördert, weil man mich für tot hielt. Damit lagen die Russen nicht ganz falsch. Ich sterbe. Und vieles, was mich in diesem Leben gequält hat, hat mich nun beinahe losgelassen. So viele Tode habe ich gesehen, so viele verhängnisvolle Verknüpfungen und Zusammenstöße. Es waren Deutsche und Russen, Schweden und Tataren, Esten und Polen, Schotten und Litauer, Franzosen und Holländer, Dänen und Letten, die vor meinen Augen kämpften, heulten und stöhnten, begeistert in die Schlacht stürmten und, wenn überhaupt, stumm zurückkehrten. Katholiken und Lutheraner, Musulmanen und Ungläubige. Welch ein Gemisch von Sprachen und Schicksalen, welch ein Strudel von Leidenschaften! Wie viele verkrüppelte Männer und Frauen, wie viele verlassene alte Leute und Kinder! Ob der Schöpfer in diesem stürmischen Meer unsere Nöte und Tränen, unser Blut erkennen kann? Ob die Qualen, die bangen Hoffnungen meiner Stammesverwandten auf beiden Seiten zum göttlichen Plan gehören? Um mich herum herrscht jetzt Stille, nur das Summen einer Fliege, die sich in eine Spinnwebe verirrt hat, dringt in das ganze Universum hinaus, das Leben hat nicht ganz aufgehört, aber es ist stehen geblieben. Ich habe mein Geschlecht verloren, habe sowohl das Deutsche als auch das Lettische an mir verloren. Oder etwa nicht? In welcher Sprache erinnere ich mich an das alles, schreibe ich es auf?

Ihr armen, unglücklichen Knechte, ihr armen, unglücklichen Herren, in meiner Seele seid ihr nicht mehr verfeindet, doch was erwartet euch dort draußen? Mein Gott, verlasse sie und die anderen nicht, zeige ihnen den Weg und den Sinn, wenn du ihn selbst kennst. Amen.

Der glücklose König

Lasst uns den Wegen Iwans des Schrecklichen und seines Heeres folgen.

Doch zuerst wollen wir die Ereignisse mit den Augen des Historikers Nowodworskij betrachten.

«Zu diesem Zeitpunkt (1577) war Livland in einem miserablen Zustand», schreibt er. «Wie wir wissen, hatte Iwan 1570 den Prinzen Magnus als Vasallen zum livländischen König ausrufen lassen, in der Hoffnung, dank dieser geschickten politischen Maßnahme das angestrebte Ziel schneller zu erreichen, nämlich eine Festigung seiner Position an der Ostseeküste um der Handels- und Gewerbebeziehungen zu Westeuropa willen. Magnus verpflichtete sich, ausländischen Kaufleuten, Künstlern, Handwerkern und Kriegsleuten, die auf dem Weg ins moskowitische Reich waren, freie Durchreise durch seine Besitzungen zu gewähren. (…) Der Plan der Schaffung eines livländischen Königreichs konnte nur im schwedischen Teil des ehemaligen Livland durchgeführt werden, weil man mit Polen einen Waffenstillstand vereinbart hatte. Im August 1570 schickte Iwan den Prinzen Magnus umgehend mit einem Heer nach Estland, doch erlitt das Vorhaben bei der Belagerung der Stadt Reval einen Rückschlag. Dieser Misserfolg versetzte Iwans Vasallen in Schrecken, besonders als zwei seiner Gehilfsleute, Taube und Kruse, die das Projekt des livländischen Königreichs erdacht hatten, nach Polen flüchteten, um dem Zorn des Zaren zu entgehen. Magnus fürchtete sich auch selbst vor der Ungnade des Zaren und zog sich deshalb auf die Insel Ösel zurück. Doch Iwan zeigte sich seinem Vasallen gegenüber weiterhin wohlgesinnt; er gab ihm sogar seine Nichte Marija Wladimirowna zur Frau. Nur das frühere Vertrauen schenkte er ihm nicht mehr, er hatte Angst, von ihm verraten zu werden. Magnus musste sich mit den beiden Burgen Karkus und Oberpahlen begnügen, die ihm der Zar in Besitz gab. Hier lebte der glücklose König mit seiner jungen Frau in äußerst bescheidenen Verhältnissen und in ständiger Sorge um seine Besitzungen, denn diese waren nicht nur Verwüstungen von Seiten der Schweden ausgesetzt, gegen die der Monarch Krieg führte, sondern, trotz des Waffenstillstands mit Moskau, da sich auch Iwan nicht genau an die diesbezüglichen Vereinbarungen hielt, auch von Seiten der Truppen im Dienste Polen-Litauens.

Mittlerweile war Livland fürchterlich verwüstet, seine Kräfte waren erschöpft.»

Zuerst schickte man eine große tatarische Einheit zur Aufklärung. Über das weitere Geschehen berichtet das Kriegsjournal, herausgegeben vom Militärischen Bildungskomitee aus dem Jahr 1852 bis in alle Einzelheiten. Die Tataren meldeten, dass die polnischen Kräfte in Livland kaum nennenswert seien, und so rückte Iwan der Schreckliche am 13. Juni 1577 mit einem dreißigtausendköpfigen Heer aus der Stadt Pskow aus. Kurz zuvor hatte man aus Novgorod eine weitere Einheit von fünftausend Mann, an der Spitze Fürst Trubetzkoj, vorausgeschickt. Obwohl Trubetzkoj praktisch auf keinen Widerstand stieß, richtete er «große Verwüstungen an und schlachtete rund um die Burgen von Trikaten, Wolmar, Nitau, Segewold, Treyden, Krimulda die Bevölkerung größtenteils ab, und so erreichte er schließlich bei der Kreydzburg die Düna.»

Auch der Zar selbst überquerte die livländische Grenze und näherte sich der Burg Marienhausen. Man sandte dem Festungskommandanten den Befehl, die dort anwesenden Krieger müssten «aus dem hoheitlichen Familiensitz weggehen und ihm noch in derselben Stunde die Stadt öffnen», gleichzeitig begann man mit dem Beschuss. Die 25 Mann zählende Garnison ergab sich kampflos. Iwan ließ alle Soldaten gehen, sodass in der Stadt nur noch die Einheimischen zurückblieben.

Nachdem der Zar in Marienhausen zum Schutz 75 Mann aufgestellt hatte, zog er mit seinem riesigen Heer nach Ludsen weiter, wo ebenfalls kein Widerstand geleistet wurde. 100 Mann der Garnison behielt man vor Ort. Da die Deutschen der Festung dem Zaren zu dienen wünschten, wurde der Befehl erlassen, sie nach Moskau zu schicken und ihnen dort «Landgüter und Geld» zu verschaffen «und wer sich zum Kanonier oder Schützen eignet, dem soll auch ein Auskommen in Form von Geld und Brot verschafft werden». Bevor er zur Stadt Resekne (auch bekannt als Rositten) kam, rief Iwan den ehemaligen Kommandanten der Festung Ludsen zu sich, Jürgen von Altenbockum, denn dessen Sohn Christophor war in Resekne Befehlshaber. Der Zar schlug vor, der Vater möge den Sohn anweisen, «uns unseren hoheitlichen Besitz, die Stadt Rositten, zu überlassen, so wie du die Stadt Ludsen freigegeben hast, und so würde dein Sohn sich weder mit Blut beflecken noch unseren Zorn auf sich ziehen». Der war einverstanden, und auf diese Weise kam Iwan der Schreckliche ohne einen einzigen Schuss auch in den Besitz von Resekne. Die sich ergebenden Deutschen nahm Iwan ebenfalls in Dienst. In Resekne wurden 178 Mann zur Verteidigung zurückgelassen (wie man sieht, hatte der Zar noch keine Tausend verbraucht von den Dreißigtausend!); das Heer zog nach Dünaburg. Auch hier brauchte nicht gekämpft zu werden. Der Festungskommandant Sokolinski, ein Pole, erklärte, er wolle die Stadt «ganz dem Willen des Herrschers gemäß» abtreten. Die Leute hatten die Wahl, entweder in den Dienst des Zaren zu treten oder sich in alle vier Winde zu zerstreuen. Die Dünaburger wählten die Freiheit, und man ließ sie wie versprochen gehen. Mehr noch: Der Zar lud sie an seine Tafel ein, schenkte ihnen teure Mäntel und Übergewänder. So idyllisch war also der Anfang des Feldzugs: eher ein Sonntagsspaziergang als ein Krieg. In Dünaburg blieben 350 Mann zurück, und dazu «7 Kupferkanonen, 3 eiserne Schnellfeuerkanonen und 104 Hakenbüchsen und 50 Pud Salpeter in 18 Fässchen und ein halbes Fässchen Schwefel und zu allen Kanonen 1000 Kugeln, 50 Bleistangen und außerdem 2 anderthalbfache Kanonen».