Lorsque son relèvement fut terminé, le capitaine prononça ces seuls mots:
»C’est ici!«
Jules Verne. Vingt mille lieues sous les mers

Kaut bādu daudz, tur narymst smīkli…
Francis Murāns

1. Берешит

Мой дед со стороны отца родился в городе Друя (Магдебургское право с 1620 года, даровано Сигизмундом III, королем польским и великим князем литовским) в 1892 году, девяносто девять лет спустя после Второго раздела Речи Посполитой – можно сказать, на вертикальной линии этого раздела: Друя-Пинск-Збруч.

Первый раздел 1772 года, пройдя по рекам – Западной Двине, Друти и Днепру – задел Друю, но сама Друя, стоящая на левом берегу Двины, вошла в состав Российской империи после Второго раздела Польши. Россия трижды прирезала себе куски польского пирога. Сначала ломтик к западу от Смоленска – с Витебском, Полоцком, со стоявшим на правом берегу Придруйском (в составе современной Латвии – село Пиедруя), вместе с Динабургом (Двинском, Даугавпилсом) и всеми Инфлянтами Польскими (Латгалией). Следующий разрез шел как раз от Друи – вниз до самых Карпат, а через два года туда же отправились Брест-Литовск, Вильна, Ковна и целая Курляндия.

В результате дед родился в Дисненском уезде Виленской губернии, на конце язычка, которым Виленская губерния касалась Витебской – то есть, в данном случае, Латгалии. Если не ошибаюсь, в начале прошлого века в Виленской губернии, равно как в латгальской части Витебской губернии погромов не практиковали. Двинск, Режица, Люцин смело могли называться еврейскими городами. Тем не менее дед уехал в Санкт-Петербург, окончил Первое реальное училище (1910), а затем Горный факультет недавно открытого Шеффилдского университета (1922). Служил в Корпусе королевских инженеров (1916–1918) с формулировкой «в рядах Английских войск по приказу царского Правительства» (запись в советской трудовой книжке). Один из тех, кто был с ним в начале пятидесятых в Воркуте, рассказал кому-то (кому?), что видел в Льеже его имя и фамилию выбитыми на стеле среди «погибших и пропавших без вести».

Дед, по словам родителей, не скрывал, что по окончании университета жил в Англии. Но о том, чем он там занимался, мы совершенно случайно узнали пятьдесят лет спустя после его смерти, в год моего пятидесятилетия (из статьи Дж. Николсона «Чеканка советских полтинников в Великобритании в 1924 г.» / Новейшая история России. 2014. № 2). В 1927 году он вернулся в Москву и женился на бабушке, дочери уроженки Друи. Единственный сохранившийся документ, свидетельствующий, что он действительно был рожден на границе между Белоруссией и Латгалией, – это справка об освобождении из лагеря, выданная МВД СССР в 1954 году.

2. И корабль плывет

Еще до всех разделов (даже до 1766 года) у моста через приток Двины, речку Друйку – в районе будущего гетто на улице Устье – была построена Главная синагога Друи, одно из самых величественных барочных зданий тех мест (не сохранилось). Считается, что ее, как и башню и ворота монастыря бернардинцев, проектировал приглашенный князьями Сапегами итальянский архитектор Антонио Паракко.

Ближайший к Друе город, первый латвийский город на Двине – Краслава (прежнее местечко Креславка), двадцать два километра по прямой. В краславском костеле Св. Людовика, сто лет спустя после рождения деда, я официально сделался католиком. Костел, считающийся эталоном латгальского церковного зодчества, возвел придворный архитектор рода Плятеров Антонио Паракко (1767).

Рождение деда совпало с зарождением пароходного сообщения по Западной Двине. В воспоминаниях одного нашего родственника: «Весной в половодье и летом в полноводье по Западной Двине курсировали большие пароходы, и вечером они приставали к Улле. Пароходы были с громкими названиями: “Надежда”, “Гигант”, “Герой”, “Силач”, “Борец” и еще один небольшой пароходик со скромным названием [“Друя”], от городка, примерно верстах в ста от Уллы. Этот пароходик мне особенно почему-то нравился, и, присутствуя по вечерам на берегу Двины, я этим пароходиком особенно любовался. Много лет [спустя] я узнал, что в отличие от остальных пароходов он принадлежал жителю Друи Григорию Морейно, завещавшему его своей дочери Любови, той самой, которая много лет спустя стала моей женой, – и, следовательно, этот пароходик мог стать моим приданым…»

По утверждению другого родственника: контора, управлявшая судном (контора прадеда, стало быть), находилась в Двинске. А по другим источникам «Друя», по крайней мере в самом начале века, принадлежала витебскому пароходству З. Гиндина и Л. Рахмилевича («Россия. Полное географическое описание нашего Отечества : настольная и дорожная книга для русских людей» / под. ред. В. П. Семенова-Тян-Шанского. Т. 9. 1905).

Друя прекратила свое существование в качестве города, превратившись в белорусский поселок городского типа, потом – в агрогородок (ноу-хау госпрограммы «возрождения и развития села»). Иногда мне кажется, что в силу почти полного отсутствия семейного нарратива, прерванного двумя войнами и десятилетиями жестоких режимов, нам лучше воображать себе прошлое в виде ряда параллельных прошлых, в каждом из которых есть своя Друя, стоящая на реке Друйке, и своя «Друя», шлепающая колесами по Западной Двине, она же – Даугава. И, разумеется, свой Антонио Паракко.

3. Латгола – земля Моры

кажется, я не искал это место
в руки не брал и не трогал губами
сладкое место, пахучее тесто
жирной земли и подливки с грибами
я на него был когда-то натравлен
верьте – задолго до жизни – не верьте
двинской свинцовой водою отравлен
к счастью – до смерти, задолго до смерти

Сорокаметровая каменная девушка Милда в центре Риги, символизирующая свободу, держит на вытянутых вверх руках три звезды: Курземе, Видземе и Латгалию. Курземе (Курляндия) – запад Латвии, Видземе – условный центр, Латгалия – юго-восток. К Российской империи они были подклеены «ходом коня». Большая часть Видземе в составе Лифляндии-Ливонии вошла на полвека раньше Латгалии (Ништадтский мир). Но еще важнее, что два века подряд Латгалия провела в объятиях Польши, а не Швеции (отсюда и название «Инфлянты» – Польская Ливония). Реформация на ее территории «не прошла» и случилось то, что случилось: возникла эта страна в стране; бесконечный ряд стран. У каждого – своя Латгалия. Latgale по-латышски, Latgola по-латгальски, «Латыгола» по-русски.

Р. Якобсон (чья мать, кстати, была рижанкой, а отец закончил Рижский Политехникум) в рецензии на этимологический словарь Фасмера подчеркивает (вслед за А. Соболевским): «Самый драгоценный и чудодейственный камень (всем камням камень) русского фольклора алатырь или латырь несомненно является альтернантом слова латыгорь от Latgalia и означает “латвийский камень”, то есть “янтарь”». Правда, словарь это тотчас оспаривает – «ввиду фонетических и иных трудностей». Ясно одно: Латгалия в некоторой степени являлась альтернантом слова Латвия.

В ливонской Латвии никогда не было ни своего царя, ни своего короля. Был некогда герцог Якоб фон Кетлер, сумевший за сорок лет превратить Курляндию в то, чем она не была ни до, ни, думается, после: построив мануфактуры, создав флот и основав колонии. Но люди тоскуют по королевству, ибо в королевской власти – в отличие от всякой другой, неважно, деспотической или демократической, – есть чистая небесная магия. Бог дает нам королей, а им – Божественное право, Dei gratia. Католицизм при этом пытается на свой лад уравновесить это право, противопоставляя ему власть Папы.

Латгалия как существо, как живая душа, мыслит себя королевством. В XIII веке у нее был настоящий живой король – Всеволод из Ерсики, Vissewalde rex de Gerzika. И есть небесная заступница – Дева Мария, королева земли Моры. Еврейская Мириам, латгальская Mōra, латышская Māra – одна и та же. Но понятия «земля Моры» и «земля Мары» – не одно и то же. Мара – это «земная» богиня латышей, покровительница материнства, коровья опекунша. Сохранив на западе собственную идентичность, на востоке она претерпела типичную языческо-христианскую трансформацию: слилась с матерью Христа. Морой называют и многострадальную (1939/1943/1992) одиннадцатиметровую скульптуру в центре Резекне – «альтернант» памятника Свободы.

4. Исход

Наверняка не многим – и не только за пределами Германии, но и за пределами Берлина – ведомо, что Берлин, каким мы его знаем сегодня (с Кёпеником, Шарлоттенбургом, Шпандау…), сложился лишь к 1920 году. Примерно в то же время Латгалия стала третьей звездой в руках Милды. Весной 1917 года на Первом конгрессе латышей Латгалии в Режице-Резекне было решено, что латыши Латгалии, Видземе и Курземе суть один народ, и что Латгалии должно объединиться с остальными регионами будущего Латвийского государства на одной земле.

Конгресс избрал Временный земельный совет Латгалии из шестидесяти депутатов, двадцать четыре места зарезервировав для не латышей. Председателем стал священник Францис Трасун; оппонентом – на тот момент – выступал его горячий союзник и ученик инженер Францис Кемп, автор понятия «латголец» (от «Латыгола», 1900) для всего полумиллионного населения. Кемп желал укрепить самостоятельность Латгалии, Трасун мечтал о взаимопонимании всех католиков. Первый президент Латвии Я. Чаксте скажет впоследствии, что он: «…поместил в латвийский герб третью звезду…». Оба учились и работали в Санкт-Петербурге. В независимой Латвии отстаивали языковые права меньшинств (безуспешно).

Русские староверы были за единую Латвию, евреи не хотели отрываться от Витебщины, сторонники Кемпа опасались, что святоши планируют продать Латгалию «чиулям» (балтийским латышам) и покинули съезд… Случилось то, что случилось. В конце 1917 года Совет народных комиссаров «выпустил» три уезда из Витебской губернии. В 1926 году Трасуна отлучили от церкви и он скончался от сердечного приступа. Кемп погиб в 1952 году в томской ссылке – спасая свои рукописи от пожара. (Не все латыши Западной Сибири попадали в нее по принуждению: латышские колонисты традиционно населяли Омский округ, латгальские же, еще при первой Всесоюзной переписи считавшиеся отдельно от латышей, – Томский.)

Čyuļs [ед. ч.] – не то сноп (соломы) по-латгальски, не то невежа по-польски; в свою очередь čangaļi [мн. ч.] – это отбросы при просеивании (зерна). Лет пять назад в отделении Департамента гражданства и миграции я слышал разговор между одной из сотрудниц и ее дочкой младшего школьного возраста, пришедшей вместе с мамой на работу:
– Мам, а почему латгальцев называют «чангалами»?
– Это потому, что они плохо говорят по-латышски…

5. Латгальское время

Принято думать, что первые евреи Латгалии селились в XVI веке в районе Креславки. В 1729 году все ее сорок домов купил граф Ян Людвик Плятер, а сын Константы Людвик Плятер развил местечко в экономический и духовный центр Латгалии. Русские еще в XIII веке просочились в Ерсику, к королю Всеволоду, а в XVII веке сюда потянулись староверы – в Даугавпилс, метавшийся между русскими, поляками и шведами, в Якобштадт (сегодняшний Екабпилс)… Сам герцог Якоб дал в 1670 году права русскому поселению на Двине (и на границе Латгалии), в фундушной грамоте указав прямо: «…daher sie auch ihre Priester und Schuhldiener mit Auferbunning einer Kirche und Schulen ihrer Religion auf ihre Unkosten zu bestellen…»

Естественно, что тот русский, чьи предки поселились тут триста лет назад – еще до перевода Библии на латышский язык, – и которого упорно заставляют говорить по-латышски, запрещая обучать детей на русском, чувствует себя оскорбленным. «Естественное всегда примитивно […] Человек – существо сложное, естественность ему не идет», – писали братья Стругацкие. Однако примитивное чувство, охватывающее такого человека по отношению к власти, является наиболее естественным.

«Власти принадлежит миг, правде – вечность» (Францис Трасун) – надпись на монументе в честь столетия Конгресса в Резекне. На латгальском.

В Краславе велика и доля цыган – более 1 %. Видимо, цыгане – ромы – пришли в Латгалию из Речи Посполитой разом с евреями. Их точно так же убивали (и точно так же спасали) во время Второй Мировой. Я не знаю, что произойдет, если не цыган начнет усердно обращаться к цыгану – «ром». Возможно, получит по морде. У краславских цыган есть как минимум две касты: черные и белые. Они отличаются типом лица, осанкой, речью и, само собой, статусом. В повседневной жизни «черными» в Латгалии, как и в России, называют редких неассимилированных кавказцев. Неграми – обладателей паспортов «неграждан» (Aliens Passport). Обычных негров – черных – тоже зовут неграми, и я не вижу причин это менять: мы не расстреливали их во рвах и даже особо не гнобили на табачных плантациях. Зато Райниса с его негативным Черным рыцарем ждут проблемы на международной сцене.

…Белорусы, литовцы, немцы… – исторический пейзаж Латгалии. (Немцы, в 1939 году истребованные Фатерляндом назад – еще одна непрочтенная страница.) Содержит ли латгальское время какой-то консервант? Тягучее, терпкое; у него горьковатый вкус (Mōra, Мария, корень Мем-Рейш- на иврите – «быть горьким»). Войти в него нелегко – но не по причине отсутствия дорог, нагромождения скал, неодолимых рек или глухих лесов на маршруте. Трудно, ибо нужны веские причины, чтобы решиться на такой трип.

6. In nomine Domini

Я не случайно упомянул Аркадия и Бориса Стругацких. В далекие восьмидесятые, по дороге из Ленинграда в Литву – через Краславу, – Борис со товарищи останавливались на пустынном берегу Даугавы и «стояли по несколько дней»: «Именно полной приватностью и безлюдностью было особенно хорошо это местечко. Хотя неподалеку в сосновом лесу мы нашли старинный фундамент какого-то дома, я думаю, времен еще буржуазной Латвии. Фундамент густо зарос одичавшей малиной, и над ним летали огромные махаоны неописуемой красоты». Сегодня где-то там находится гостевой дом Upes dižvietas (дословно – «Великие места реки»).

В романе «Волны гасят ветер» (1984), завершающий условный цикл «Мира Полудня», Стругацкие помещают «на маленькой полянке над обрывом к Даугаве» последний дом центрального персонажа этого цикла, Леонида Горбовского. В нем, собственно, в свои полтораста с лишним лет он собирается умереть…

Даугава у Краславы была неширокая, быстрая, чистая. Желтела сухим песком полоска пляжа, от которой круто уходил к соснам песчаный склон. […] Домик Горбовского, «Дом Леонида», был совершенно стандартным, архитектуры начала века… […] Там, за дверью, умирал Горбовский – умирала эпоха, умирала живая легенда. Звездолетчик. Десантник. Открыватель цивилизаций. […] Дедушка Горбовский… Прежде всего – дедушка Горбовский. Именно – дедушка Горбовский. Он был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав. Такая была его эпоха, что доброта всегда побеждала. «Из всех возможных решений выбирай самое доброе».

…но не умирает.

С учетом общего тиража книг Стругацких – более сорока миллионов в более чем тридцати странах, – нет, пожалуй, более существенной привязки Латгалии к мировому культурному пространству (интересно, сколько всего продано открыток с репродукциями Маркуса Ротковича, уроженца Двинска?). Но Стругацкие не были бы Стругацкими, и, подозреваю, не имели бы таких тиражей, не будь их страшный в своей всеохватывающей доброте дедушка одним из самых неоднозначных героев светлого мира будущего.

«Такая была эпоха…» Какая фраза! Горечь прошедшего многократного. Значит, не победила. А должна была?

Πάντα ῥεῖ – вместе с неширокой, быстрой рекой. За два десятилетия до «Волн», в повести «Трудно быть богом» братья описывают символ причастия, приобщения к новой религии: железное кольцо. Надевший кольцо чист пред Святым Орденом. Скажи «во имя господа», услышь в ответ «именем его» – и ступай. Присягни на веру государственному слову – и ступай. Приложи правую руку развернутым кулаком к сердцу: «Я привит!», – увидь ответный жест и езжай на здоровье.

7. Вадим Г., русский, предприниматель, учился в Москве, 51 год

«В сорок втором в очередную группу вывозимых на работы в Германию попал и мой дед, по рассказам – здоровый, крепкий весельчак. Ему было тридцать семь…

При отсутствии обособленности в начале XXI века староверы, проживающие на востоке Латвии, всё же не утратили многих черт, присущих далеким предкам. Хотя в настоящее время права этой этнической группы существенно ущемляются властями республики, к тому же серьезного культурного взаимодействия с соплеменниками из России нет, уникальность этноса в среднесрочной перспективе обязана сохраниться.

Возможно, в случае заселения Латгалии более агрессивными этническими группами при продолжающейся депопуляции коренного населения произошли бы необратимые изменения, но бедность региона не способствует сильному проникновению мигрантов. В связи с вышеуказанными факторами можно предположить, что этот регион при отсутствии глобальных катаклизмов сохранит свое состояние тихой гавани с размеренной жизнью провинции, далекой от каких-либо серьезных мировых событий…

Вернувшись из Германии в сорок четвертом, дед вскоре умер. Но до того, летом сорок пятого, родилась моя мать… Так было постоянно – трагедия и выживание, смерть и продолжение рода, разочарование и вера в лучшее. Все это в совокупности генерирует, по-видимому, какой-то специфический дух, вследствие чего и появляется генетический код, позволяющий сильнейшим нациям не исчезать, а, наоборот, укрепляться и влиять на общество в любом месте проживания.

Тому подтверждение – пестрая палитра наций в месте, где я живу – в Латгалии, – очень маленькой и очень красивой».

8. Автобус на Освею

Согласно исследованиям Бориса Равдина, после занятия Риги войсками Вермахта летом 1941 года новые власти взывали к местному населению в различном модусе. Плакаты, объявления в прессе и другого рода обращения к «коренным» жителям осуществлялись на правильном латышском языке; напротив, русская коммуникация до некоторой степени напоминала стандарт советского военно-художественного дискурса «матка, курка, яйка». Таким образом латыши наглядно получали более высокую позицию, хотя в то время их никак нельзя было счесть единственными «индигенными» обитателями Латвии.

Я не привожу примеров, поскольку не знаю – была ли это умелая манипуляция или типичное армейское раздолбайство. Если память не подводит, у Вермахта имелись аж немецко-калмыцкие разговорники, а вот немецко-бурятских не было. СССР заканчивался на Волге, русские в Латвии были приятной неожиданностью.

Как бы то ни было…

В феврале–марте 1943 года при участии местных полицейских формирований была проведена карательная операция за пределами страны, примерно посередине между Даугавпилсом и Пушкинскими горами – «Зимнее волшебство» (Winterzauber), – направленная на уничтожение части «Братского партизанского края» в треугольнике Себеж–Освея–Полоцк. Тема партизанского движения настолько сложна, что не мне, торговцу слухами, ее касаться.

(Чтобы снять пафос, расскажу подлинно латгальскую байку:

…Умерла у него жена и взял он женщину – по дому разное делать. Убрать там что, обстирать, приготовить. Ну и как-то раз переделала она все да и осталась. Потом другой раз тоже. Раз осталась, два осталась – стали жить невенчанными. Пошел он на исповедь, все как есть рассказал. Ксендз и спрашивает:
– Да ты каешься ли, сын мой?
– Дотыкаюсь, батюшка, дотыкаюсь… Спим-то вместе!)

Цель – образование полосы отчуждения вдоль восточной границы Латвии шириной в тридцать-сорок километров. Немецкое командование отдавало себе отчет в сложности темы. Были задействованы, по данным историков, восемь латышских полицейских батальонов, «команда Арайса», украинский полицейский батальон, литовский полицейский батальон, рота эстонского полицейского батальона и более десятка наименований подразделений Вермахта, включая зенитные части (пять орудий) и авиагруппу особого назначения (четыре самолета).

Я думаю, правильнее говорить – латвийские батальоны. И упомянуть, что партизаны, в том числе латвийские, остановили продвижение карателей, ограничившихся созданием пятнадцатикилометровой мертвой зоны. Статистика вряд ли способна передать объем мероприятия: цифры, как и люди, мертвы. Счет сожженных населенных пунктов идет на сотни, убитых мирных граждан на тысячи (взрослых более десяти тысяч, детей более двух тысяч). Угнано на принудительные работы…

Никакой «фактической пользы» Освейская акция не принесла – «террористические» угрозы не уменьшились. В ней нашла идеальное воплощение идея «выжженной земли», только в наступлении и с массовым уничтожением местного населения, причем в сугубо интернациональном исполнении. Иоганнес Бобровский, служивший в начале года штабным связистом в районе Псков–Опочка–Пустошка–Валдай, в стихотворениях «Латышские песни» и «Латышская осень» намекал на произошедшее. Латвия прочно вошла в состав СССР и грубо обвинять ее жителей в чем-либо подобном уже не пристало.

Вот тут я зажгу твой свет,
невидимый мне, к нему руки
свои протяну, чтоб
пламя обхватить, ало
стоит оно пред лицом ночи
(как замок, склоном горы
несущий вниз руины,
как окрылившейся змейкой
свет сквозь поток, как волосы
любви еврейской),
и не обжигает.

Впервые я прочел об этом тогда же, когда и о советских полтинниках. Название «Освея» показалось знакомым: в восьмидесятые годы из Краславы ходил на Освею автобус; в расписании на автовокзале стояло Krāslava–Asveja, почти по-белорусски: Асвея.

9. Язеп Д., поляк, общественный деятель, учился в Москве, 71 год

«В семье было восемь детей, я младший. Жили мы в деревне нашей фамилии. Отец гордился своим шляхетским происхождением. И рано утром, и поздно вечером после обязательной молитвы всегда спрашивал меня: “Кто ты?” – “Маленький поляк”, – должен был отвечать я. Орел белый – вот мой знак… Когда родные приходили в гости, мы целовали тетке ручку.

Я родился на Пасху. Моим опекуном стал товарищ Сталин, и маме каждый месяц выплачивали пособие в шесть рублей [цена килограмма муки] – как за пятого ребенка, ведь трое уже умерли. В пятилетнем возрасте я тоже едва не умер, заболев менингитом. Не знаю, как сейчас, но тогда деревенский фельдшер для спасения жизни ребенка колхозного пастуха вызвал самолет, который доставил меня в Ригу, где врачи два года боролись за мое здоровье – оттого, наверное, что звали меня Иосифом. Помню, какую зависть испытал в третьем классе начальной школы, услыхав, что за имена носят матери моих товарищей: Революция, Сталина, Нимфа…

В школе меня никто не понимал. Мне говорили, что мы – Советы, что Бога нет, что через двадцать лет мы будем в коммунизме. В пионеры меня не приняли. Тогда я понял, что у меня две правды. Потом отец умер, и осталась у меня одна правда. Армия, театрально-режиссерский факультет, распределение. Мама умерла в семьдесят четвертом. Три года спустя, по моей же глупости, всплыло, что брат ее – мой дядя – ксендз. Поскольку работал я в секторе, считавшемся идеологическим, то сразу же оказался в черном списке. В то время случилась вещь невероятная и по тем временам дикая, в 1975 году я получил письмо из Валбжиха, адресованное моему отцу, умершему восемь лет назад.

Начиналось оно словами: “Если ты еще помнишь, ты догадаешься… Нахожусь в Польше, где осталась после II [мировой] войны. Сижу здесь в сумасшедшем доме. Собиралась домой на Двину, а попала прямо из Берлина в Варшаву, в сумасшедший дом”.

Старшие не рассказывали о родственниках, боялись КГБ. Я ответил, началась переписка. Так я напал на след кузины отца, одаренной пианистки, выпускницы консерватории. Мужа без суда расстреляли в тридцать восьмом в Саратове, сама пережила полгода блокады Ленинграда и год в Сталинграде, чтобы оказаться в создававшемся по воле Сталина женском батальоне Войска Польского им. Эмилии Плятер, героини Ноябрьского восстания, в составе дивизии им. Тадеуша Костюшко, руководителя Восстания 1794 года. Дошла до Берлина, откуда НКВД вывез ее в психиатрическую больницу под Варшавой, где ее записали Алисой, приемной дочерью Зыгмунта Берлинга. Оттуда под Валбжих. Тридцать лет она писала моему отцу через Красный крест, но письма не доходили. Спасибо директору госпиталя, нам удалось вытащить тетю Лидию и переправить в Азербайджан к ее брату, герою Советского Союза…»

Брат умер в восемьдесят пятом, не дожив до горбачевского расстрела Баку; тетя умерла в Краславе.

«…А то раз мать отца Александра, что в Беларуси живет, пошла в Браслав исповедаться. Хотела ксендза умаслить, похвалилась ему:
– Мой-то в Латвии священником служит, в православной-то церкви.
А ксендз улыбнулся и говорит:
– Ничего, матушка, Господь милостив – простит!»

10. Города

Латвия, дважды выделяясь из состава империи, оба раза наследовала страшную демографическую болезнь – российскую, усугубленную советским периодом проблему превосходства столичного города над всеми прочими. Рига и Москва иссушают своими пылесосами подчиненные им административные единицы, уплощают и упрощают. А польский город, пусть самый заштатный – это очень часто универсум, пусть и микро. И начинается он с костела.

Латгалия – край голубых озер (более тысячи). Но в еще большей мере – край костелов. Костелы – безусловные доминанты Аулеи, Вишек, Виляки, Вилян, Дагды, Карсавы, Краславы, Ликсны… Пасиене, Пиедруя, Резекне, Стирниене… Супердоминанта – Аглонская базилика минорис, до пандемии принимавшая в год сотни тысяч посетителей и паломников. Ее Божья Матерь – в одном ряду с Черными Мадоннами: польской Ченстоховской и литовской Остробрамской. Белые стены, белые врата, белые облака огромного неба. Справа – озеро, слева – озеро.

К столетнему юбилею В. И. Ленина советская власть взорвала главный православный храм Даугавпилса – Александро-Невский собор. Хотели взорвать и Гривскую церковь Св. Девы Марии на берегу Двины, но ее прихожанин, начальник склада взрывчатых материалов (советский военнослужащий), занизил в отчете количество взрывчатки, экзекуцию отложили, за это время храм удалось отстоять. Костелы как-то срослись с землей, не хотят покидать ее. Что-то похожее я замечал за синагогами: идешь, бывало, и видишь здание, которое не могло быть ничем иным, кроме как синагогой. А в нем – спортивный зал, культурный центр или молельный дом баптистов. Торчат, словно шампиньоны, взломавшие асфальт… Но не всегда.

А житель латгальского захолустья по-прежнему чувствует себя гражданином вселенной, подданным Вечного города. То сосед съездит в Ватикан и повстречается там с Папой, то соседка слетает в Израиль как Праведник народов мира. То первая международная конференция по латгалистике пройдет в Санкт-Петербурге.

«…Я был пламенным хасидом; сущность хасидизма я воспринимал как близость к Богу, веселие в Боге, и мне очень нравилось, что хасиды во время молитвы не стояли чинно, как на параде, а бурно ходили по синагоге, отчаянно жестикулировали и пели, и плясали. Хасиды были с Богом как бы “на ты” и не могли себе представить, как можно печалиться, когда существует Бог и он так нас любит, как мы не умеем любить. Не умеем, но должны стараться… Миснагиды – только рабы Божии и могут быть только покорны, а хасиды – дети Божии, даже когда они буйные и блудные» (Моисей Альтман, «Автобиография»).

В латгальском католичестве есть нечто от хасидизма. Отец учения, Баал-Шем-Тов, умер на другом конце еще не проведенной линии Второго раздела: в 1760 году – в тысяче километров от Друи, где близилась к завершению постройка Синагоги. Перед смертью он сказал, что выходит через одну дверь и входит в другую. Когда я еду, иду или стою между озер и холмов Латгалии, то испытываю похожее ощущение: анфилады дверей.

11. Слово о словах

Слово «пасха» к русским пришло из греческого – πάσχα; к грекам – от еврейского глагола «липсоах» (проходить мимо) с корнем Пей-Самех-Хет-, подозрительно напоминающим английское to pass и немецкое passieren. «Пасах» означает: прошел мимо (евреев) или вышел (из Египта, совсем). Далее, Χριστὸς πάσχων – «Христос страдающий», Christus patiens; πάσχων – причастие от глагола πάσχω (страдать), корень которого παθ- (отсюда же πάθος), родственный латинскому patior (passion). Совпадение?

Пасиене-Pasiene – деревня в Латгалии с впечатляющим костелом Св. Доминика руки Антонио Паракко. В старину – «Посинь», по имени реки Синяя (латгальское Sīnuoja – «Сенная» – трансформировалось в русское «Синяя» и вернулось на карты «Синей рекой», Зилупе). От церкви до границы с Россией всего четыре километра по прямой, до Зилупского КПП ровно восемь; на литовском pasienis – граница, рубеж. Совпадение!

Когда Латвия вступила в Евросоюз, мы бежали с гвоздиками навстречу поднятым шлагбаумам. Волна банкротств крупных предприятий уже пошла, людей вовсю выселяли из квартир, но в Сибирь никого не депортировали. Рабочие места сокращались, набирала темпы трудовая эмиграция, но никого не расстреливали – ни в Москве, ни в Литене. Явившийся в Даугавпилсский университет скандинавский инспектор с проверкой на предмет национального дисбаланса, отбыл домой, очарованный учеными красотками Даугавпилса, с резюме: дисбаланс есть, только не национальный, а половой. Приплыли и танки, потребовали себе долю бюджета. Настала очередь оптимизации здравоохранения. К тому же население безо всякого насилия сократилось на четверть. Деятельность больниц редуцировалась, врачи уезжали – на Запад, в Россию. Росли очереди в травмпунктах – некому было принимать пострадавших. Наконец пандемия закрыла границы: а кое-кто уже обзавелся «смешанной» семьей, недвижимостью «по ту сторону»… И вот – первые жертвы. Оказалось, что оптимизированная медицина не справляется с вызовами природы. Люди начали умирать.

В Латвии не приветствуется отрицание советской оккупации, впрочем, не столь жестко, как в Германии – оправдание нацизма. Я нередко читаю призывы изъять из обращения словосочетание «советские времена», как избыточно нейтральное и не отражающее преступность действовавшего режима. Иначе, дескать, рожденные после 1991 года так и не узнают, в каком аду жили их предки. Я родился и вырос в советское время; в нем было много хорошего. Прежде всего, много добрых людей, которым не так уж плохо жилось. И много хорошего было в «период открытых границ». И сейчас много хорошего: к примеру, в июле 2020 года разрешение на въезд моей русской мамы из закрытой России я получил у начальника погранслужбы Латвии в течение десяти минут; пять часов мы ожидали ее на КПП за рекой Синяя, пока российские пограничники не подсадили ее вместе с вещами в попутный автомобиль к казахской семье, направлявшейся из Азии в Европу.

12. Русский язык как чакра

До недавнего времени я говорил о себе: польский еврей, живущий в Латвии и пишущий по-русски. Сейчас я пишу и по-латышски. И вправе сетовать на то, что происходит с латышским языком.

Превращенный в инструмент политических интриг, язык переживает большую линьку. В лексической борьбе против всего «чужого», навязанного русскими и немецкими оккупантами, радетели за чистоту латышской речи посягнули не только на столетние кальки с русского, но и на фольклорные словечки типа zoste (соус), deķis (одеяло), ķēķis (кухня), то есть латышизированные немецкие Soße, Decke, Küche – на том основании, что есть «родные» mērce (куда макать), sega (чем накрыть), virtuve (где варить). Слава богу, «тыкве» разрешено оставаться тыквой (ķirbis, от Kürbis). Выпрямляются синтаксис и порядок слов в предложении, игнорируются архаичные речевые и грамматические формы. Конечно, язык есть язык, он и не такое видал… И потом – насилие над собственным языком может отвлечь языковые комиссии от латгальского!

После поражения заранее обреченного на поражение Январского восстания 1863 года, в Латгалии выразившегося в ряде нападений из засад на военные обозы и приведшего к печально известному расстрелу в Двинской крепости (или возле нее) графа Леона Брёль-Плятера, потомка полонизированных немецких землевладельцев, принесших в Инфлянты свет цивилизации: дворцы, школы, больницы, библиотеки (после чего крестьяне принялись жечь усадьбы и ловить повстанцев), была предпринята русификация края. На четыре десятилетия под запрет попало латгальское книгопечатание. Формально были запрещены польские и литовские буквы, что делало латгальскую печать невозможной (в Лифляндии и Курляндии продолжали печатать готическим шрифтом, «фрактурой»). Тем самым российские власти предвосхитили запрет «Зюттерлина» в школах Германии и замену его «Немецким нормальным шрифтом».

Советская власть продолжила и углубила процесс. Когда я впервые попал в Латгалию тридцать пять лет назад, все вокруг прекрасно говорили по-русски. Но тот, кто считал себя латышом, мог говорить по-латгальски. Трепещущая фонетика без аффектированных гласных волновала и влекла. Аффикс возвратности, помещаемый на литовский манер после префикса, сводил с ума: автобус должен был at/SA/grīzt, чтобы мы могли at/SA/sēst (вместо atgriezt//IES, «вернуть/СЯ», и apsēst//IES, «усесть/СЯ»). Язык был гибок и пластичен, как если бы его связующий материал сдерживал при мощных сотрясениях имперскую крепостную кладку. Спустя тридцать лет, в Калининграде, взяв в руки краеведческий альбом с воспроизведенной в нем молитвой «Отче наш» на исчезнувшем прусском языке, я вдруг (вероятно, ошибочно) понял, что знаю, как ее произнести…

Язык усмирителей и разрушителей, единожды познанный и понятый, открывался в новое измерение. Русский язык – последнее прибежище убогих, замученных, растоптанных. Их голоса, мысли, чаяния и надежды спрессованы в языковых наслоениях: отложения моря свободы в осадочных породах. Сокровенный вклад русских в культуру познания – внутри языка. Догадываюсь, что юным латышам, обитающим в русских гетто столицы, наш язык кажется варварским, но в Латгалии в ходу другой язык; он имеет сложное прошедшее время (был думавши, была пошедши)…

Если хочешь узнать Латвию, Ригу, Латгалию в эпоху пандемии – читай русские блоги: местные, литовские, российские. Нечестно сравнивать вишенку с арбузом, но латышскому интернету не только технически не под силу такое изобилие фактов и фотографий, такое разнообразие мнений, ему и не снилось столь пристальное и нежное внимание к каждому сантиметру Terra Mariana, земли Мары и Моры – хотя бы потому, что латышский язык не так давно начал познавать мир и учиться его описывать.

© Sergey Moreino, 2021