МОРСКОЙ  МОТИВ

Наступит еще одна бессонная ночь, в которую незримо ворвется море. И мимо проплывут мои корабли: невидимая в ночи подводная лодка, быстрый морской охотник, юркий и низкобортный тральщик, мерно колышущаяся на волнах плавбаза, усталый и пыхтящий траулер. Никто на их палубах не вспомнит меня.  В обшивке, на флорах и бимсах, возможно, записано воспоминание о моем имени. Можно еще раскрыть судовую роль. Но бумага так ненадежна. Рукописи не горят – утешение для тех, кто не признан. Я без всякого сожаления променял бы все свои книги на счастье первого свидания с морем. О, как хотел бы я снова, облаченный в бушлат и бескозырку, ступить на шаткий трап и козырнуть вахтенному, и убедиться, что я не опоздал к отходу. И уйти в дозор, в морское пространство, чтобы почувствовать его бесконечность. Берег лишен постоянства. Только море вечно, его нельзя поджечь. Раскаленное солнце садится по вечерам в его воды – и сразу остывает. В глубинах затаилась холодная тьма. Зато поверхность играет всеми цветами радуги, и бусинки брызг кидает в лицо морской ветер. Что я искал в этом безбрежном пространстве, меняющим свой цвет и подчиненным небу?  Все острова и земли  давно открыты. Я  никогда не жаждал славы. Мне даровал свободу океанский  простор и беспрерывный ход волн. Я любил и желал море, как любят и желают женщину, таинственную и непостижимую. Однообразие дней, съедающих водную гладь, казалось  бесконечным праздником. След за кормой, рожденный винтом, методично стирался, и волны вдали становились крохотной рябью. Можно было подолгу смотреть на пенные всплески и слушать затаенную музыку  близящихся штормов. Этот рокот, как львиный рык, как содрогание гигантских китов, как сердцебиение вселенной.   Шелестящая тишина на рассвете. Пространство, лишенное пения птиц. Его заменяет ритмичный шум волн - богатырская симфония движущейся воды.

Все живое зародилось в морских глубинах. Младенец, едва покинувший лоно матери, готов безбоязненно плыть в родной стихии воды. ­­­­­­ Раствориться в воде – не значит ли это вернуть свое первородство. Плыть пока хватит сил. И сложить руки. На илистом дне открыть глаза и увидеть зеленые покачивающиеся водоросли, причудливые ветви кораллов и сияние перламутра огромных раковин. Засмеяться последний раз от щекочущего прикосновения маленьких рыбок – и устремиться вверх, и, вынырнув, жадно глотать воздух.

Только в море можно осознать, что значит для тебя земля. И когда после долгого рейса  вдохнешь пряный запах трав и увидишь березки, растущие на берегу, ты предашь море и даже скажешь себе – зачем же болтался  столько дней там, где не поют птицы и не пахнет полынью. Земля же еще долго будет качаться под ногами  напоминаньем о дощатой палубе. И ноги вспомнят тепло палубного настила и опять приведут в порт.

Как соединить все это в себе, как примирить воду, землю и небо? Надо придумать себе необитаемый остров, посадить на нем дерево у самой кромки прибоя и сидеть под зеленой кроной так, чтобы пятки лизал соленый накат. Сидеть и смотреть в небо, пока не осознаешь, что надо сделать плот. И только море может связать тебя с людьми. В ветреную погоду, когда море сливается с небом и барашки волн пенят его, плот может превратиться в летучего  голландца. И если ему придать скорость, он будет глиссировать. И тогда  неизвестно: летишь ты или плывешь… И с тобою всегда горсть земли, в которой  можно вырастить небольшой цветок, если тебе опостылят  розовые кораллы. Все это живет в тебе. И воспоминания и сны часто реальней той жизни, которую стараешься не замечать. И в комнате по ночам кричат надрывно чайки и раскрывают длинные узкие рты дельфины, чтобы поведать о таинствах и очаровании дальних странствий. И в подтверждение  утром приходит открытка из Гаваны. Голубое лаковое море на этой открытке обнимает  белый форт и вдали призрачным пятном встает из вод твой корабль. Может быть, ты был на его борту, когда делали этот снимок,  ты стоял на баке и смотрел на плывущий навстречу   город, на его розоватые дворцы и гранитные набережные. Что теперь ответишь ты?  Расстояния съедают слова. Остается  одно – опять подняться по трапу и скинуть с кнехта  пеньковый канат.

ЗИМНЕЕ   МОРЕ

Всю неделю белесая морозная мгла окутывала побережье. Казалось, пространство уменьшилось и холодом сжимает тебя. Никто не ожидал скорого тепла и просветления. И вдруг утром в воскресенье открылась голубизна неба и первозданная свежесть выпавшего ночью снега. Невесть откуда взялись, ожили птицы, переливчатые трели наполнили хрусткий морозный воздух. И над морем радостно закричали чайки. Солнце, словно до блеска начищенная медаль, повисло над крутым берегом. Променад был еще в тени, и лишь крыша палас-отеля сверкала красной черепицей. И оттого, что, спускаясь к морю, ты уходил от солнца, открывшееся пространство вод  оказалось ослепительно зеленым. И прежде чем увидел его и подивился отраженному в нем свету,  услышал шум. Незамерзающее, беспокойное движение вод протестовало против льда, сковавшего берег. И притягивало к себе, скорее вниз – по скользкому склону, чтобы увидеть и обмереть от красоты и величия увиденного. Белые буруны один за другим бессменной чередой накатывались на узкую полоску пляжа. Выплеснутая  вода тотчас замерзала, касаясь застывших бетонных ограждений. Вот также когда-то в январском море глыбы льда пытались сковать корабль. Пешнями и ломами мы скалывали лед. Морозный пар поглощал наш мир. Море гнало волну за волной. Оно не хотело замерзать. Замерзает тот, кто остановился…

Уходящие навстречу волнам мостки позволяли встать над водой и увидеть сверху, как вздымаются волны, как рвется с их гребней пена, как, натыкаясь на сваи, дробится водяная масса. Вода превращалась в лед. Белые перила лесенок обрастали сосульками, темные сваи были украшены шапками льда. И когда солнце поднялось над крутым берегом, его лучи, рождая бесчисленные радуги, преломились в наслоениях льда и вступили в борьбу с ним.   Море и солнце, как два союзника, овладевали всем пространством, и доски променада, проступая из-под тающего льда обнаружили свою желтизну, а стены отелей, поймав зеркалами окон лучи, послали отраженный свет навстречу бегущим волнам.

Я стоял, сняв зимнюю шапку и расстегнув полушубок, на самом краю мостков, и соленые брызги сыпались мне в лицо.  И когда я повернулся к берегу и прищурил глаза, я почувствовал, что существую в нескольких измерениях. В прошлом, где стою на крыле обледеневшего мостика моего корабля, в настоящем, где не надо ни о чем думать, а лишь наслаждаться приходом тепла, и в будущем, в которое втягивают меня отступающие от берега волны, потерявшие свою энергию, но еще ворчливые, наполняющие шумом  морозный воздух.

Какими мелочными казались все заботы и сомнения перед неутомимыми раскатами волн. Шум их порождал могучую симфонию,  звучали токкаты и фуги всех прошедших времен. И если бы я умел записывать музыку нотами, я не стал бы сочинять слова. Потому что никакими словами не передать очарованное солнцем шумящее море. Я просто бы переложил на музыку этот день и потом слушал бы эту музыку, в самые тяжелые часы. Я верю, море защитило бы меня, как это делало оно не раз в моей длинной и неустроенной жизни.         

АФРОДИТА

В первый день весны мороз не отступил от побережья. Был ослепительно бел выпавший ночью снег. Море неожиданно смолкло. Была такая тишина, какая, наверное, стояла в первый день творенья. Еще вчера, бушующее и вздымающее валы, море сегодня едва колыхалось, одетое в кольчугу из полупрозрачных льдинок. Из-под непрочного льда пытался вырваться наружу сдавленный холодом прибой. За ночь он образовал вдоль берега белую застывшую пену – ледяной окаем, обозначивший границу между белизной снега и желтоватой  полосой льда, покрывшей песок пляжа. По этому льду скользнула навстречу морю обнаженная женщина. Ее смуглое тело осветило поднявшееся из-за крутого берега и  выглянувшее через ветви сосен утреннее солнце. Женщина тронула ногой кашицу льда и решительно пошла вперед к открытой воде. Мороз, забравшийся мне под полушубок, заставлял притоптывать по доскам променада. Женщина на мгновение обернулась и звонко засмеялась. Чайки закружились над ней, гортанными криками приветствуя первую купальщицу. А она уходила все дальше, позволяя стылой воде окутывать свое тело. Солнце засветило ярче, превращая пляжный лед в соленую тающую крупу. Вдали за застывшей полосой прибрежных вод  обнаружилась почти летняя голубизна морской глади. И из этой голубой мантии вынырнула  зимняя Афродита. Льдинки таяли, соприкасаясь с ее крепким загорелым телом.  И тепло рвалось к ней с небес…

Еще немного и совсем исчезнет кольчуга тонкого льда. Зимнее молчание прервет шум прибоя освобожденного от оков льда. Чайки прилетят к берегу. Их ждут на берегу женщины, закутанные в шубы. Птицы закружатся над головами, будут жадно хватать крошки, брошенные в воздух. В ярком свете солнца на фоне безоблачного неба чайки будут казаться черными воронами. Они забудут про первую купальщицу.

Море, освобожденное ото льда, снова станет темно-зеленым, и лишь вдали сохранится его голубизна, сливающаяся с еще морозным, но становящемся все теплее небом. Солнце поднимется высоко над кручами и белыми откосами берега. Тепло заполнит мир. И можно снова стать счастливым, ведь это все дано нам – и бездонная синева моря, и тающая прозрачность небес, и божественная красота Афродиты, рожденной из морской пены. Это она, бесстрашно войдя в ледяную шугу, принесла тепло. А мы, запрятанные в шубы, все время чего-то ждем. Вот придет лето, говорим мы. Море станет теплым. И мы погрузимся в его воды.  И забываем, что можно войти в них и сейчас, преодолев свой страх. И можно победителем стоять на берегу и растирать свое тело махровым полотенцем, подставив солнцу мокрые волосы и улыбаться.

МОРСКАЯ   БОЛЕЗНЬ

Штилевой день после штормовой ночи воспринимается как бесценный подарок. Оттепель после холодной зимы – вот с чем сравнимо. Мягкая обволакивающая тишина. Март – месяц, давший избавление. Тиран в солдатских сапогах недвижно лежал на полу. В соседней комнате шептались сменщики. Смерть была объявлена двумя днями позже. Последний всплеск шторма – плачущая страна и давка стремящихся увидеть лицо, тронутое оспой.  Желтые толстые пальцы на красном бархате. Прижатые к решеткам, задыхались. Их тошнило, словно неопытных моряков, испытывающих приступы морской болезни. Последние жертвы кровавого гуталинщика. Вплетающийся в хор  стенаний отчаянный крик женщины, затоптанной толпой. Миллионы убитых им, сохраненные вечной мерзлотой, повторили свой предсмертный вопль.  Вдалеке от столицы,  в школе, мы стояли на траурной линейке. Все плакали.  Я никак не мог заставить себя заплакать. Дома мать, задыхающаяся от страха, сказала: бездушный. Слезы появились потом, когда выпустили из тюрем врачей. Искалеченные пытками руки хирургов и жирные нетронутые пальцы, желтые от табака, породили первые прозрения. На реке, разделяющий на две части наш городок, начался ледоход. Мы прыгали со льдины на льдину, искушая судьбу. Отчаяннее всех был Макс Драгайцев. Его мать - главный врач детской больницы повесилась. Мы  хотели покинуть этот город и записаться в матросы на первый же отходящий от наших берегов корабль. Мы еще не понимали, что значит пережить настоящий шторм. Низкие тучи принесли непрекращающиеся дожди, и слезы уже не так были заметны. А может быть, их и не было этих слез. Оплакивать убийцу  продолжали лишь в его ближнем круге. Но и там боялись его воскрешения. Искали ему на смену такого же пахана. Нашли и тотчас расстреляли.  Корабль должен был увезти нас от берегов, где поклонялись палачам. Мы еще не знали, что такое морская болезнь. Но мы помнили ночные страхи отцов и были уверены, что нет надежнее места, чем палуба корабля.  На ржавой барже в пропитанном потом кубрике мы увидели на переборке его портрет, перечеркнутый свастикой. Баржу взял на буксир быстроходный катер. В проливах на нас накинулся жесточайший шторм.  Нас тошнило, выворачивая нутро до синей слизи. Морская болезнь почти никого не минует.  Капитан баржи судорожными движениями крестился, глядя на своего усатого повелителя.

НЫРЯЛЬЩИК

Вода запоминает твое тело. Водоросли ласкают кожу. Стайки мальков щекочут пятки. Воздух в легких на исходе. Пора выныривать. Легкое движение рук и тебя выталкивает на поверхность. Море выстрелило тобой. А ты судорожно глотаешь воздух. Какой он сладкий и живительный. Желанный как арбуз в пустыне. Берег проступает в оранжевой дымке. Лечь на спину и увидеть ослепительную голубизну небес. И закрыть глаза. Тогда возникает бескрайняя степь и можно почувствовать запах полыни. Гниют водоросли на берегу. Глухо гудит вдали невидимый пароход. Волны гонят тебя к берегу. В песке, раскаленном солнцем, ты возвращаешь телу желанное тепло. На тебя смотрят с недоумением лежащие на пляже. Откуда ты взялся. Стоит ли  объяснять, как на рассвете ты поплыл, что было сил, в сторону ускользающей линии горизонта, разделяющей мир воды и мир воздуха. И когда руки перестали слушаться, и ноги стало  сводить судорогой, ты нырнул, пытаясь достигнуть дна.  Сколько раз мысленно ты позволял воде заполнить легкие. Ласка воды отменяла решение. Безвольный – ты брел по мелководью туда, где стояли шезлонги. Горячий песок возвращал видение города. Небоскребы на берегу залива нанизывали облака на венчающие их готические шпили. Розовый миндаль рос на площади. Сверкание воды в струях фонтана  подтверждало близость моря.  Это было совсем другое море – изумрудное и теплое. Аквалангисты и рыбы  прошивали ластами и плавниками его глубины. Там, из садов разноцветных кораллов,  ты не стал бы выныривать. Открываешь глаза. Воткнутый в песок окурок перестает быть небоскребом. Облака  темным занавесом  надвигаются на солнце. Песок становится прохладным. И наступает ночь, в которой тебе нет места.

МОРСКАЯ    МОЛИТВА

Выручи меня море. Научи так же, как и ты, работать без устали. Как ты, методично идти к цели. Твои волны неутомимы, рожденные за горизонтом накатываются они на песок пляжа, кружевной пеной ласкают его, лижут валуны и делают гладкими камни. Ты вечно море, меня не будет – а ты по-прежнему будешь шуметь в ветреную погоду и затихать в штилевые солнечные дни, позволяя облакам смотреться в тебя, как в зеркало.  Ты будешь копить в себе силы, чтобы разразиться штормом. И тогда волны твои выхлестнут на пустынный осенний променад. И кто-нибудь другой, такой же, как и я, мечущийся в пустоте непонимания, подставит лицо соленым брызгам, чтобы осознать свою сиюминутность и твою вечность. Он будет просить тебя о последнем приюте, и ты, также как и мне, откажешь ему. Потому что каждому приходит свое время. И билеты на «Титаник»  давно распроданы и не подлежат возврату. Не будь мстительным море. Прости нас, море. Мы заливаем тебя нечистотами, мины и снаряды прошедших войн устилают твое дно. Но ведь и наши слезы ты тоже принимаешь. Рыбы, водоросли, корабли, пловцы  колеблют твое лоно. Будь ласково с ними.

Научи меня быть таким же терпеливым и всепрощающим, как и ты. Возможно, я дождусь лета, чтобы  слиться с тобою. Я хочу стать парусником, летучим безлюдным парусником, который беззвучно скользит по твоей глади. Ты будешь ласкать его, и парусник отзовется на твою ласку  песнями, рожденными в снастях и в льняной парусине. Луна и прожектор маяка обозначат путь. Легко глиссировать по лунной дорожке. Она уходит за горизонт, туда, где море становится океаном. Границ между морем и океаном никто не начертил. Можно, я и океан буду называть морем. Сколько раз я стоял на капитанском мостике и смотрел на его просторы. Теперь мне осталось только ты, море. Я  нашепчу тебе самые тайные слова. Из них ты сможешь составить любой текст, пусть его прочтут крикливые чайки. Вечно только то, что ты запомнишь, море. Следы наших кораблей так мимолетны. Ты стираешь их  мгновенно. Источник бурь и спокойствия ты умеешь хранить тайны. Научи, в каких глубинах и на каких просторах отыскать нестираемые слова, проникающие в сердце. Я не прошу вечности. Мне достаточно знать, что ты, море, вечно.

ЛЕТУЧИЙ  ГОЛЛАНДЕЦ

Обреченный на вечное плаванье ты бороздишь  океаны. Ты не можешь пристать к берегу. Корабль-призрак, скользящий  никому неведомым путем. Светящийся ореол на концах мачт - бегущие огни Эльма - предупреждают встречные в ночи корабли. Эти корабли трусливо меняют курс, убегая от тебя. А ты всего лишь хотел передать им почту от тех, кто давно покинул твой борт. Твой капитан,  неистовый и безумный голландец,  полагал, что имеет право распоряжаться чужими жизнями. Он застрелил жениха  самой красивой девушки и хотел овладеть ею. Но девушка выбросилась за борт. Разъяренное небо послало шторм  и сделало невозможным дальнейший путь под парусами. Но твой упрямый капитан, сквернослов и богохульник, поклялся, что  обогнет мыс Горн, у которого скопились все ветры мира. Он застрелил недовольных, тех, кто пытался образумить его. «Никто не сойдет на берег, пока не обогнем мыс Бурь, даже, если на это уйдет вечность! Клянусь  дьяволами всех морей!» Вечность получил он  в наказание за богохульство. Но чем виновны  матросы. Чем виновен  трехмачтовый клипер. Давно уже нет на борту матросов. Их кости до ослепительной белизны  отмыло море. Давно в клочья изорвались паруса, но бег корабля никому не дано остановить. Мы могли бы! Но я не сумел убедить никого в том, что ты существуешь…

Не верящие ни в Бога, ни в Дьявола, болтавшиеся в морях уже больше полугода  в сплошном тумане, мы чуть не столкнулись с тобой, «Летучий голландец»!  Ты возник справа по борту, ты был почти рядом, твои мачты не несли опознавательных навигационных огней, лишь светящаяся дымка прорвалась сквозь толщу тумана. Мы услышали заунывные звуки, похожие на жалобный плач, нам показалось, что само море тяжело и прерывисто вздыхает.   Мы дали несколько пронзительных гудков, мы  спустили с борта дополнительные кранцы, и были готовы баграми оттолкнуть тебя, когда внезапно ты исчез,  растворился в уже начавшем редеть тумане, быстро, как сахар, в кипящей воде.  «Это корабль-призрак!» - воскликнул я. Но никто не хотел мне верить. «Это мурманчанин, - сказал наш капитан, - он идет на промысел и на нем еще не кончилась вся водка!»  Я мог бы возразить: разве на рыбацких судах  бывают такие высокие мачты. Но я не имел права спорить с капитаном. Ведь мы сами давно уже стали призраками. Рыбные косяки слишком далеко завели нас. И мыс Горн был на нашем пути.

ИОНЫ

Мы так долго скитались по морям, что выцвели на переборках кают фотографии любимых. Все свои сны рассказав друг другу, мы превратились в одно существо. Очередная волна возносит нас вверх, и словно решив, что мы не достойны неба, низвергает в пучину. Но и воды не принимают нас. Мы забыли имя своего судна. Соль выела буквы на борту. Ветер истрепал все флаги. Мы пропахли рыбой и аммиаком и отрастили бороды, как у древних пророков. Ни один порт не даст добро на нашу стоянку у причала. Иона – наше имя. Мы не желаем идти в библейскую  Ниневию и призывать к очищению от грехов. Нас не пугает чрево кита. Возможно, он давно проглотил нас. И восходы, и закаты выдуманы нами. А визг лебедок и тралы, переполненные рыбой и вползающие по слипу – всего лишь въевшиеся в память повторы. Трюмы наши забиты доверху. Лишь мукомолка – рыбий крематорий продолжает изрыгать приторный дым. Посыплем головы теплой рыбьей мукой и раздерем свои истлевшие от пота одежды. Не будем искать виновных, чтобы выбросить за борт, мы все – ионы.  Мы, не возвратившиеся в срок, обрекаем на блуд своих жен. Они устали стоять на причалах с высохшими цветами в руках. Утрачен счет дням. Страна, где находится порт приписки, сменила название под надоевшие такты Лебединого озера. Она обрела свободу, которую мы искали в морях. Сумеем ли мы поведать о том, какие ветры рождает свободная стихия. Мы давно разучились говорить и объясняемся жестами. Да и жестов нам много не надо. Ведь мы одно существо. И не можем различить – кто же у нас капитан. Ведь только он знает путь в Ниневию.

МОРСКАЯ    ЛЮБОВЬ

На старинных парусниках, годами болтающихся в морях, на китобойных судах, в погоне за добычей, устремляющихся к Антарктиде, не было места женщинам. Считалось, что женщины на борту приносит несчастье. Они являлись только в сладких снах, облаченные в свадебные платья, они легко скользили по волнам и в этих снах сводили с ума молодых матросов. И вот настало  время женщин. На больших рыболовных базах они заселили каюты правого борта кормовой надстройки, коридор, куда выходили их двери, был назван улицей Восьмого марта. Почти сорок обработчиц рыбы, пышущих здоровьем молодок, которых не могла утомить никакая работа. Прибавьте сюда еще и госпиталь с аккуратными и чистенькими сестрами милосердия. Здесь  находили своих избранниц флотские начальники. Обработчицы, пропахшие рыбой, доставались матросам.  Наш капитан говорил с пафосом, вскинув вверх шотландскую бородку: «Мой друг! Если вы видите на палубе базы веселую, улыбающуюся женщину, которая не идет, а скользит по настилу, полная женского счастья, то непременно в какой-нибудь бригаде или вахте отыщите изможденного, передвигающегося как тень члена экипажа, неспособного выполнять свою работу!» Каждый хотел бы очутиться на месте этого парня, но нас было двести человек и все мы жаждали любви, но не каждому это было дано. Зато нам не нужно было грезить, мы видели женщин воочию, мы ощущали на расстоянии их горячее дыхание, их заманчивый неповторимый запах.

Нам завидовали матросы средних и малых траулеров, где совершенно не было женщин. Когда их малые суда швартовались к плавбазе, чтобы сдать рыбу, они под любым предлогом устремлялись на базу, лезли по штормовым трапам, спускались в люльках, карабкались по швартовым баллонам. «Штурм Измаила!» - говорил наш капитан.  Эта орда устремлялась в кормовую надстройку. И готова была отдать за беглый поцелуй или краткое объятие всю заработанную валюту. Рыба была выгружена, по судовой трансляции звучали напрасные призывы о том, что посторонним пора покинуть борт плавбазы, капитаны малых траулеров,  сами успевшие получить дозу любви, вытаскивали своих матросов из кают. Мы не осуждали за это женщин нашей плавбазы. Они были щедры на любовь. И мы понимали, что такое мужчины без женщин. Что такое полугодовой рейс на малом траулере. В один из рейсов и я очутился на палубе такого морского страдальца. Лишенные женщин матросы не брились, через слово сотрясали воздух отборным матом и мочились прямо с борта. Избави Господь, вас от такого рейса. Бегите от них и умоляйте конторских барышень-кадровичек направить вас, если не на плавбазу, то хотя бы на большой траулер. На этих траулерах  тоже не сахар, ведь там на восемьдесят человек экипажа приходилось три или в лучшем случае четыре женщины. Буфетчица верхнего салона, она обычно принадлежала капитану, кастелянша и прачка, для первого помощника и старшего механика. Остальным оставалось только ждать, когда эти женщины, надоедят начальству. И за них придется сражаться, доказывая свое право на любовь. Этим женщинам повезло и в то же время крупно не повезло. Был выбор – или сохранить невинность, или  впасть в немилость, было ощущение полной незащищенности. Одну мою знакомую веселую рыжеволосую хохотушку выбросили за борт матросы, истомленные ее не сбывающимися обещаниями. Женщины на траулерах – закаленные морячки  проставляли бутылку корабельному плотнику, который ставил замки на их каюты, замки, которые не мог открыть  дежурный штурман своим вездеходом.  На траулерах матросы не запирали своих кают, это считалось дурным тоном.  Замки на каютах женщин ни у кого не вызывали вопросов.

Но были в морях и почти райские суда – это консервные плавбазы, это большие заводы в море. На этих судах в рыбных цехах работали в основном женщины. Порядка семисот молодых женщин, жаждущих любви, и порядка пятидесяти моряков, истощенных от любви. На этих плавбазах женщины не запирали своих кают. Замки были закрыты на каютах мужчин. Мне выдалось как-то побывать при выгрузке на такой плавбазе, пока я спускался в кают-компанию, несколько девиц, жарко дыша мне в лицо, называли номера своих кают… Я  видел на этой райской плавбазе изможденных штурманов и механиков с глазами тусклыми и бесстрастными и ни разу не просил в отделе кадров направления на плавучие консервные заводы.

Любовь в море вспыхивает яркой звездой и за право на нее надо бороться. Иногда на плавбазах выходят в рейс  муж и жена. Это лучшая проверка прочности любви. Упаси вас Господь подвергнуться такому испытанию. Я помню, как при перегрузке рыбы, мы послали на транспортное судно учетчицей жену нашего боцмана. Всегда нужен контроль, иначе не досчитаешься  в лучшем случае нескольких тонн. Перегрузка закончилась, но жена боцмана не возвратилась. Мы стояли борт о борт с транспортным судном и не отдавали швартовые. Несколько раз по трансляции наш капитан просил жену боцмана возвратиться, а капитан транспортного судна  даже организовал ее поиск. Но больше всего мне запомнился боцман, мечущийся вдоль нашего борта, словно раненный зверь, пойманный в капкан. Его пронзительные крики иногда по ночам повторяются в моей голове. Жену его конечно возвратили. И еще долго держали у нас в отдельной каюте, пока не успокоился боцман и поклялся, что не тронет ее.

Иногда возлюбленные попадают на разные суда, встреча которых в океане дело случая и по теории вероятности вряд ли может произойти. Но столь велико их обоюдное желание, что нарушая все теории, эти корабли идут на встречу друг другу. Ищут один другого, как ищет в бескрайних водах кит свою подругу, чтобы соединившись с ней и встав над водами,  трубным ревом радости и фонтанами брызг растревожить пространство.

Любовь  разрушает любые преграды.  И встрече влюбленных сопутствуют, вольно или невольно, капитаны судов, прокладывающие курс к скоплениям рыбьих косяков, встрече помогают синоптики, предлагающие капитанам уклониться от районов бурь, встречу приближают морские  течения и попутные ветры, ускоряющие ход корабля. И когда суда, на бортах которых изнемогают от любви  морские Ромео и Джульетта, сходятся в одном промысловым районе, уже никто не сможет помешать встрече. Найдется повод для взаимной швартовки, не выдержит капитан и прикажет спустить шлюпку, наконец, начальник промысла сам подскажет  причину, по которой корабли должны соприкоснуться бортами. И тогда на одном из кораблей станет на одного человека больше, а на другом экипаж уменьшится на одного человека.

И недаром гласит легенда, что тот, кто зачат в море, не только любимец Богов, но и человек, которому дарована  неудержимая тяга к свободе.    

ПАЛЬМНИКЕНН

В августе, когда тени становятся тонкими и почти прозрачными, когда вода теплее воздуха, город переселяется к морю. Найти пустынный пляж не так-то легко. Пожалуй, только в  городке, где добывают янтарь, у заброшенных шахт. Только там можно обрести простор и казалось бы спокойствие. Возле шахты Анна, напротив памятника  есть лагуна, где вода еще теплее, чем в море. Мои спутники  входят в воду. Брызги рождают радугу. Они смеются, но я не слышу их смеха. В моих ушах он превращается  в сдавленные стоны. Я не могу войти в эту воду. В ней растворились тела молодых девушек. Они хотели жить и были красивы, еврейские девушки. Они хотели родить и вскормить детей. Они выжили в аду Освенцима, Треблинки и Штутгофа…Разутыми и голодными их гнали сюда в двадцатиградусный мороз. Они попали в эти воды  январской ночью, их сталкивали прикладами на тонкий лед. Они покрывались ледяной коркой. Выстрелы, обрывающие жизнь, были избавлением от мучений. Я не знаю их имен. У них были только номера. Эти номера  на мраморных руках, тянущихся к небу. Они безмолвно молят о помощи. Там за памятником ресторан и звучит музыка. Я не хочу ее слышать. Мои спутники выходят из воды, радующиеся солнцу августа. Они идут вверх  по узкой тропе. Я останусь здесь до заката. И когда воду  сделает кровавой  вечерняя заря,  я попрошу прощения  у  тех, чья жизнь оборвалась здесь. Попрошу прощения за то, что еще живу в этом жестоком мире, за то, что ресторан  надвинулся на памятник, и за своих спутников, которые сейчас сидят в ресторане.     

Я   УЕХАЛ  ЗА   МОРЕ ...

Я уехал за море. И поселился на острове, где так тихо ночами, что кажется, и вовсе здесь нет жителей. Лишь тени прошлого обитают в руинах соборов. Нижегородские купцы  пересчитывают собольи шкуры. Литовцы катят бочки с медом. Датчане сгружают  медные бруски. Поляки привезли бревна. А вот и пруссы. Они стараются держаться в тени. Они привезли янтарные бусы. За вход в ганзейский город надо платить. Множество ворот в крепостной стене и все закрыты. У Пороховой башни стража собирает дань. И открываются двери церквей, кирх, костелов, соборов, синагог – и повсюду молятся своему Богу. Ганзейский город открыт для всех. Дома стоят плотно один к другому. Все хотели уместиться за крепостными стенами. Так было.

Я складываю ладони рупором и кричу в ночи. Эхо возвращается от полуразрушенных стен соборов. Стражники не слышат меня. Нас разделяют столько веков, столько лет кипела жизнь, а тебя в ней не было. Это также страшно представить, как и свою смерть! Твое появление – случайность. В длинной цепочке рождений и смертей -  ты не самое сильное звено. У тебя нет меча и лат, у тебя нет вообще оружия. У тебя  нет никакого товара для ганзейского города.

Зачем же ты приехал сюда. Соединять слова можно и не на острове.

Возможно, я ищу следы своих предков. Когда я подхожу к крепостным воротам или стою у Пороховой башни я соединяюсь с их тенями. Со стен башни могут облить кипящей смолой, я невольно отскакиваю. Оглядываюсь. Вдоль стены стоят машины самых различных расцветок. В городе почти нет места для парковки. Машины уставились фарами в серый замшелый камень стены. Такими же рядами стояли рыцари, ожидая сигнала, чтобы ринуться на штурм. Мои предки не были в их рядах. Они таились в темных катакомбах...

Мне нечего таиться. Никто не заставляет меня поменять веру. Мне нечего менять.

Я говорю морю: Бог един. Он в тебе, в твоих вздохах, он во мне, он в каждой травинке, он в порывах ветра, он в свете звезд.  Море с шумом подтверждает истины.

Вот уже много лет оно отступает от берега. Раньше крепостные стены стояли вдоль кромки прибоя, теперь между ними и морем широкая полоса и на ней  мелкие камни, кучки коричневых  водорослей, кусты шиповника и карликовые деревья. У очередных крепостных ворот раскидистая яблоня. Земля подле нее усеяна красными плодами. Палые яблоки, прихваченные первыми морозами, самые сладкие яблоки. Их некому собирать. Красные крупинки вокруг: шиповник и рябина. Вчера прошел снег, и пока он не растаял в природе, царили два цвета: белый и красный. Я присел на камень и стал кормить лебедей, которым лень улетать на юг. Красные клювы осторожно сжимают кусочки булки.

Возможно, я приехал сюда, чтобы кормить лебедей.

Или спеть лебединую песню, саженками меряя холодное море.

И трудно представить - столько еще не написанных слов таится вокруг... 

ВИСБЮ

Замерли в вечерней дымке башни соборов и крепостные стены. Сгустились тени, стали темными кроны деревьев. Ганзейский остров незаметно плывет в молочной воде моря. Пальцы тишины нежно прикасаются к побережью. Свет из комнаты вырывается наружу и соединяется с желтым мерцанием фонарей, бегущих по взгорью. В тишине слышно как овцы топчутся в загонах. Они готовы безропотно встретить свою участь. На улицах застыли их молчаливые каменные изваяния. Давно заснули все пастухи Готланда. Некому оповестить о рождении Мессии. Выключаю свет, чтобы не тревожить засыпающее побережье.  Приказываю себе: ни о чем не вспоминать. Жить сегодня и сейчас.

Ночью в темном пространстве, очерченном рамой окна, повисает светящийся остров. Это паром из далекой страны. Сияние его огней наталкивается на силуэт Собора.  Освещенный белый камень стен проступил в ночи, и в отсветах огней блеснули золотом узкие шпили. Распахиваешь окно, и морской воздух врывается в комнату. Собор торжественно плывет навстречу парому. Каменные своды  кажутся легкими и воздушными. Он весь устремлен в высь, слова повторяемых стократно молитв стекаются на острия шпилей, и эти небесные антенны, направляют   мольбы  в небо. Моля о спасении и прощении, научимся ли прощать? В компьютере легко стереть прошлое, нажав «delete», но как заставить его смолкнуть в своей душе. Едкий освенцимский  дым стелется над морем. Все красивые слова теряют смысл. Чем оправдана твоя жизнь? Где хранится пароль к твоим нераскрытым файлам? Бессонница не приносит ответов.

Утром пелена молочного тумана окутывает остров. Мир погружается в белое безмолвие. Жестяной петух  на острие соборного шпиля один царствует над белизной. Он обречен на молчание. Гуси, спасшие Рим, спрятались в камышах. Дозорные давно покинули сторожевые башни. Надписи викингов на каменных плитах – руны -  витиеваты и не поддаются расшифровке. Одна из немногих прочитанных гласит: я здесь жил. Короче не  скажешь. В рассеивающемся тумане начинают прорисовываться красные островерхие крыши. В Соборе звонят колокола. День возвращается на остров, в ганзейский город Висбю, чтобы в который раз призвать тебя к ответу.

О Т З В У К И
Все новости начинаются  так: из-за штормовых ветров и снегопада  сообщение с островом прекращено. В плотной темноте услышишь удар колокола, значит ты не один в сердцевине морей. Лишенный газет и телевидения ты вновь и вновь пролистываешь книгу своей жизни. Непонятно, что связывает тебя с людьми. И если наладят сообщение, и полетят самолеты, и пойдут паромы, они не для тебя. Все последние дни, даже годы ты живешь в ожидании чего-то. Вот все обустроится, вот прекратится ветер и придет вдохновение. И слова польются из тебя и это не будут слова-пустышки, за каждым будет стоять свой образ. Ты будешь выкрикивать эти слова на берегу успокоившегося моря.  Ты будешь Адамом, дающим имена всему сущему на земле. Создатель первого словаря. К тебе придет будущая Ева и скажет: назови меня ветром. И Лилит – ее вечная соперница захочет быть солнышком.  Плодитесь, размножайтесь, - какая сладкая заповедь. Она помогает исключать слова, заменив их  всхлипами. В них все будущие симфонии мира. Музыка всегда была и будет превыше слова. Ты требуешь посадить тебя в кресло соборного органиста. Сверху видны кружки лысин. Трубы органа сияют, как зимние луны. Такой же орган есть и в твоем городе – гордость собора. И здесь и там сейчас зазвучит один и тот же Реквием. Но здесь звуки его сливаются с шумом волн. А там – все остается под сводами собора. Звук ищет выхода. Мелко подрагивают стены, напоминая о недавнем землетрясении.  В электронной почте сообщение: взлелеянная тобой  не поднимает трубку. Ты должен звать ее, взойдя на самую высокую гору острова.  Твой крик пронесется над Балтикой и ухоженными землями немцев, его услышат голосистые итальянцы. И только та, которой предназначен зов, ничего не почувствует. И тогда в тебе,  с каждым мигом все нарастая, зазвучит мелодия.  Музыка прорвется там, где не было дороги слову.

В далекой и пустынной стране предков две девицы вдруг замрут на месте и каждая почувствует приток крови и необычайное волнение.         

КОРАБЛИКИ    РЫБАЦКОГО   ФЛОТА

Перед рассветом выйти на балкон, когда  все окутывает пелена плотного тумана. Не видно ни зданий, ни огней проезжающих машин. Вдали угадывается невидимое море.  Право руля. Так держать. Курс прежний - ход задний.  Где матрос-рулевой? Опять спит на вахте. Вот так и проспали флот! Буфетчица! - Горячего кофе в рубку! И буфетчицы тоже не дозовешься. Сопение в комнате за спиной, привычное ворчание: «Ночь уже, когда же все это кончится?» Пора выбирать трал. Надрывно визжат лебедки. Трал вползает на слип. Тугой, как перекаченный баллон. Покрытый слизью молоки. Подойти, потрогать. Дернул за шворку - и хлынул поток. Осторожней, собьет с ног! Эй, боцман! Где ты, боцман? Куда подевались все добытчики? Палуба пуста, словно всех ветром сдуло...

Придется спускаться вниз. Опять все ушли греться в мукомолку. Лестница не освещена, запах гнили и мочи. Конец ноября. Гололед. Надо держаться за леера, чтобы не упасть   за борт. Нет лееров.  Зато столько огней впереди. Похоже, что вышел в иностранном порту. Зеленые, голубые, красные буквы скачут сквозь пелену тумана. Открыто круглосуточно. Буфетчица  купила себе магазин. Вот она развалилась на стойке. Глаза посоловели. Руки в кольцах, на смуглой шее золотое колье. «Это вы, капитан? Будете здесь или возьмете домой?» -  И здесь, и домой - разве она не понимает. В углу дремлет бомж. Закутался в драный шерстяной платок, наружу торчит свекольный нос и обвисшие усы. Ноздри со свистом вбирают воздух. « Феоктистович - начальник всего промысла», - узнает бомжа капитан. Скучно одной ночью, жалуется буфетчица. И оправдывается: сам же ты нас и свел... А иначе было нельзя, вспоминает капитан. Послал к нему в каюту - обслужи по полной программе. Неделю с него не слезала. Пока рыбу не сдали.  Бывало раскричится: «Всех поувольняю! Визы закрою. В резерве сгною!» А потом выкарабкался на палубу, еле на ногах стоит. Штаны не топорщатся, в лице ни кровинки. Прохрипел жалобно: в ближайший порт  заход объявляю. А первый помощник уже донос послал. Перехватили пакет у Канар... Помогли японцы. Послали свой катер. С японцами пили неделю, потом завели сеть у борта и окунали всех по очереди. Морской вытрезвитель. Спор двух держав - что сильнее самогон или саке...  

В Иокогаме  на верфи тоже вспоминают. Хорошо было купаться в океане. Бригадир Исиката передвигается на люльке вдоль борта траулера. Мелькают синеватые огоньки. Металл медленно плавится. Такая толстая обшивка - ее не разрезать сразу. Сварщики облепили корпус как муравьи. У русских очень жгучие напитки. Пьют стаканами. Надо понемногу и смешивать с водой. Вместо гейши - буфетчица. Груди, как два холма. И все наливает и наливает. «Эй, Исиката, не спи!» - кричит бригадир, он похож на русского начальника - такой же свекольный нос и обвисшие усы. Бригадир Хакимуто очень хитрый бригадир. Купил траулер почти даром. Принес русскому начальнику ящик саке и подарил “панасоник”. Русский включил музыку, выпил два стакана и сразу стал очень добрым. Обнимал Хакимуто, целовал его. Хакимуто испугался. А вдруг - голубой. В Японии это не принято. Говорил: «Большой начальник, Феоктистович, я тебе за траулер еще две бутылки поставлю! Саке из Кандзуры! По рукам!»  Хакимуто в Москве учился, мог так сказать. Хоросо! А что из траулера сделаем? Нет, не бойся, не ракеты!  Конечно, иголки... Иголки везде нужны. Жена твоя, Феоктистович купит, спасибо скажет... 

Феоктистович проснулся, заворочался в углу, руку из-под шали вытянул. Жена? Какая жена, вот мой дом, здесь, в “комке”. Ждал, когда стакан подадут. Только капитан ему протянул стакан, как выскочил из-под прилавка сантехник и перехватил. Откуда здесь сантехник появился? - удивился капитан. - Наверное, бывший стармех... «Я кафелем ему бассейн заделал!» - похвастался сантехник. Сам маленький, а руки огромные, все в белилах. И лицо тоже белое. Ключ раздвижной вынул из своей сумки, стал прилаживать к ноге. «Хочет ногу продать, - вздохнула буфетчица, - все, что мог, уже загнал. Почти как наш Феоктистович!»  Сантехник всосал водку одним глотком.  Феоктистович проглотил слюну и застонал. «Раньше надо было думать, - сказала ему буфетчица, - зачем фирму банкротил?»  Он закрылся шалью и промычал: «Это не я, это Сартюкович...»   ...

Сартюкович  сидел в полотняном кресле на берегу Адриатики и кормил чаек. У ног его лежали две нимфетки и сосали мороженое. Красный круг солнца расплывался на горизонте, готовясь нырнуть в воду.  Сартюкович встал и огладил свою волосатую грудь. Нимфетки принялись отгонять чаек. Выпроводив нимфеток, всю ночь  пересчитывал наличные - хрустящие зеленые и синие бумажки. Отделил доллары от  марок. Из марок сделал  бумажные кораблики. Пускал их в ванне. Кораблики не хотели тонуть. Подумал: вовремя я снял наличку. А ведь были умники - не хотели продавать траулеры. Не хотели ходить под чужим флагом. А какая разница? Нацепил на мачту панамский - и никаких налогов! Ванна  огромная и круглая - что-то среднее между бассейном и лесным прудом. Ароматизаторы  наполняют пространство запахом сосен. Сартюкович нырнул и в воде успел сосчитать до семидесяти... Бумажные кораблики поплыли в Японию...    

На Адриатике наступило утро.   ...В Японии Исиката вернулся с работы и выпил первую чашечку саке.  В городе капитана  давно уже отобедали. Буфетчица спала после ночной работы. Феоктистович обходил урны, специальным крюком шевеля их содержимое. Капитан выслушивал ворчание жены. Думал - надо было уйти под удобным флагом. Не смог перебороть имперское сознание. Ходить под чужим флагом все равно, что передвигаться под чужой юбкой. Жена стоит на своем: какое нам дело до флага? Надоело. Столько лет носила на всех демонстрациях! Вон, сосед, за один рейс схватил столько баксов, что нам и не снилось... Ответил ей мысленно, чтобы не  ввязываться: соседу повезло, а где сейчас соседов траулер - арестован за долги. Ты хоть представляешь, что значит торчать в чужом порту без копейки. Фирма - банкрот. Панама молчит. Москве тоже никакого дела. Отвечают - вы ходили под чужим флагом. Жара. Полгода страшного потного сна.  Жена не хочет ни во что вникать. Она своё гнёт:  «Позавели себе в тех портах негритянок, научились всяким извращениям, пропили расчет, а сосед - трезвенник, сосед не пил, флот пропили...» У ней свои понятия, что с неё возьмёшь? Остается одно: как страус в песок, голову под подушку, уши сжать. И тогда тоненько зазвучит флейта и начнется цветной карнавал. Рио-де-Жанейро. На тебе белые шорты. Мулатки с крутыми бедрами. Бьют тамтамы. Шоколадные сладкие груди. Для русских моряков бесплатно и без очереди. Мир, дружба... Свобода, равенство, братство...

И возвращение. Оркестры на причалах. Сам секретарь обкома со свитой. Все поздравляют. Финкельштейн раздает аванс. Детскими ручками выкидывает на стол пачки сторублевок. Конторский клоп с красной лысиной. Очень доволен. Планировали убытки - два миллиона, оказалось - всего-то каких-то пятьсот тысяч! Зато рыбу стране, хоть мелкой, но много. Через весь океан везли. У себя в заливе не ловили, в реках тоже не ловили - там всегда успеется. А эта из океана - ничья, не мы поймаем, так японцы. А с какой стати им отдавать.  И не наше это дело, где ловить. Аванс получили и довольны. На причале жены с детьми. Караулят. Кричат...

Подушку вырывает, руки отжимает от ушей. Никуда не денешься. Лицо расплывшееся, заплаканное. «Иди в кадры, поклонись, целый год уже торчишь здесь!»  В кадрах делать нечего. «Тысячу баксов давай - пойдешь в рейс». Заработаю - отдам. «Знаем ваши обещалки! Думаешь это мне одной - начальнику порта дай, фирме половину отстегни, лоцману - тоже надо, а про Регистр забыли?..» Я согласен идти в рейс под любым флагом. «Поздно, надо было раньше соглашаться!» Скорее бы ночь. Ночью жена спит и к балкону подступает молчаливое море...

Прекрасны ночи на Адриатике, где крупные яркие звезды смотрятся в штилевое теплое зеркало вод, уютны и тихи ночи в Японии, где огни больших городов делают их светлыми и спокойными, но нету ночей лучших, чем  в городе, где живет капитан, ожидающий рейса, ибо что может быть таинственней, чем полосы туманов, ложащихся на побережье и скрывающих все печали. И можно всегда отыскать силуэты кораблей в этой ночной дымке...

ЯЗЫК    ЧАЕК

Тишайший день. Ни ветерка. И куда не бросишь взгляд – повсюду белым-бело. Лежит первозданный снег, еще не тронутый лопатами дворников и не присыпанный песком. Белизна такая, что приходится щуриться, а хотелось бы смотреть на мир широко открытыми глазами. В этой белизне, которая белее самого белого листа бумаги, белее любых белил, чувствуешь себя  только что рожденным, очищенным от всех грехов прошлой жизни. Морозной красотой дарит море, в обрамлении белого снега, оно словно огромный застывший опал. Волн нет. Голубоватое зеркало вод  впитало в себя такое же чистое голубое небо с розовеющими на востоке небольшими пухлыми тучами. Ранним утром абсолютно безлюден променад. Ты один в этой первозданной тишине и чистоте. На зеркальной глади воды замерли черными точками чайки. Из этих точек складываются слова.  Но не подобные тем лозунговым, которые пишут в небе вылетевшие на парад самолеты. Здесь слова невозможно прочитать, они на языке чаек. Что хотят сказать мне птицы?  Если бы я знал, то стал бы первым переводчиком  их рассказов. Представляю, как хороши были бы эти тексты о свободных полетах, о красоте земли покрытой снегом и увиденной сверху, о нежности морей, убаюкивающих птиц  на свое глади, о том  необыкновенным просторе, дарящем  единение со всем сущим. Обо всем том, что недоступно нам, погрязшим в земной суете.

ШТОРМ  И  ШТИЛЬ

Думая о спасении других, можешь ли спасти себя?  Мы все обречены. Мы все в одной не совсем надежной лодке. Ни разу не мог насладиться радостями мира во всей их полноте. Казалось, был счастлив на рейде Лос-Пальмаса. Солнечный день серебрил гладь бухты. Плавбаза наша мерно покачивалась на прибрежной волне. В бинокли можно было увидеть дома, уходящие на взгорье, и фигурки женщин в белых накидках. Мы стояли в ожидании шипшандлера. Контора разрешила каждому сделать закупки. Я  заказал зонтик и кофточку для жены. В те годы все было в дефиците и заграничные  вещицы  особенно ценились. И еще шипшандлер должен был привезти так называемые скоропортящиеся – разрешалась закупка фруктов и овощей, но вместо них брали ром. Так что нас ожидал праздничный вечер. Пир под тропическими звездами. После шести месяцев выматывающей работы мы заслужили отдых. Я сидел на палубе бака и играл в шахматы. В этот день мне особенно везло. Я не проиграл ни одной партии. Даже рефмеханик, обычно делавший со мной ничью, на этот раз был вынужден сдаться. Вечером мы с ним получили бутылку рома на двоих и два яблока. И еще пакеты для наших жен. Размягченные жарким днем, мы наслаждались холодом кондиционера в моей каюте. Мы вспоминали дни, когда нам особенно везло и включили в их число и этот день. Но память хранит не только счастливые дни.

Мы вспомнили тех, кого поглотил океан. И было уже за полночь, когда рефмеханик сказал: «Ты знаешь, я ведь замораживал бедолаг с большого траулера!»  Траулер этот затонул в шторм, в Атлантике. Я был в комиссии, которая разбирала причины этой морской катастрофы. Слишком поздно они хватились – вода уже залила рыбцех и хлынула в машинное отделение.  Был месяц март и те, которых удалось вытащить из воды, умерли от переохлаждения. Спаслись те, кто сумел влезть на плотик. Тела погибших доставили в порт. Моряков хоронил весь город. Десятки красных гробов медленно везли на открытых грузовиках. Подле гробов на машинах стояли те, кто спаслись, и  спины их содрогались от рыданий. Я не забуду этот  траурный день. Ярко светило весеннее солнце, но все, казалось, потемнело вокруг.

«Ты знаешь, - продолжил рефмеханик, - у тех, кого я положил в морозилку,  пальцы рук были синие и все в ссадинах…Они цеплялись за плотик, а те, кто сидел там, били их веслами по рукам…»  Меня всего словно окатило холодным душем, в тело, разогретое за день, вселилась дрожь. «Зачем ты сказал мне это! – закричал я. – Зачем!» 

 «Чего ты завелся, - остановил меня рефмеханик, - если бы они всех потащили в плотик, они наверняка перевернулись бы…» 

ОДИССЕЙ

Отказываюсь от соблазнов и  наслаждений. Привяжу себя к стулу, как Одиссей к мачте корабля аргонавтов, залью свои уши воском, чтобы мир существовал только внутри меня, чтобы там, в глубине души, рождались еще никем не услышанные мелодии. И если попрошу отвязать меня, не слушайте, а еще крепче стяните ремни на моих руках.  Мой корабль попал в безветрие и его затягивает  в пролив между островами, между Сциллой и Харбидой. Я не слышу пения сирен. Но чувствую, как волна наслаждения набегает на меня. Воск тает в моих ушах. И открываются мои глаза. Я вижу не сирен с телами женщин и когтистыми лапами, это призрачные, сиреневые женщины сошли с полотен горбатого гения. В платьях с кринолином  они таинственны как  летние облака. Они меняют формы и цвет. И я слышу чарующую музыку и сладкозвучное пение.

Я столько раз обманывался в жизни и все равно ничему не научился. Как Одиссей, предупрежденный  Цирцеей, я тоже предупрежден Гомером. Я знаю: эти обманчивые женщины, поначалу прекрасные,  сейчас превратятся в сирен. Они сидят на цветущем лугу посредине скалистого острова. Я забыл залить воском свой нос. Дразнящий запах  цветов и женской плоти проникает в меня. Господи, огради, шепчу я. Ремни вот-вот лопнут на моих плечах. Смерть за ночь любви – об этом я тоже предупрежден.  Неповторим их облик, распущенные золотистые волосы волной ложатся на смуглые плечи. Когтей не видно, они  скрыты цветами. Когти, которыми они растерзают  того, кто соблазнится их пением и телом. Не таков ли был Бут – похотливый аргонавт, забыв все на свете, он бросился в море, едва заслышал призывные звуки. Устоять невозможно. И тогда, чтобы спасти аргонавтов, Одиссей берет лиру и поет свою песню. Она ведь тоже прекрасна. Даже сирены смолкают.  Могу ли я запеть. Я, лишенный голоса и слуха.  Внутри меня рождается мотив, который     невозможно записать нотами. У меня есть только слова, чтобы объяснить вам – даже привязав себя к мачте, даже залив уши воском и заткнув нос, даже зажмурив глаза,  невозможно уйти от мирских соблазнов. Мы сами порождаем их  из снов и своих фантазий. Кости погубленных людей  усеивают  придуманные острова. Разбитые сердца  заполняют пещеры. И не смолкает пение сирен.